Вырождение. Современные французы

Впрочем, и в других вопросах мы встречаем у Ницше тот же ход мысли, даже почти те же выражения, как у Уайльда, Гюисманса и других демонистов и декадентов. То место в труде Ницше «К генеалогии морали», где он хвалит искусство за то, что оно «освящает ложь» и что в нем «воля к обману имеет на своей стороне добрую совесть», могло бы быть смело включено в главу «Ложь как изящное искусство» книги Уайльда «Intentions». Наоборот, следующие афоризмы Уайльда: «Нет другого греха, кроме глупости... Мысль, не представляющая опасности, вообще не заслуживает названия мысли» и его восхваление убийцы Уайнерайта вполне совпадает с «моралью ассасинов» Ницше и его замечаниями, что на преступление клевещут и что люди «по большей части не обладают достаточным художественным чутьем, чтобы извинить убийцу за красивый ужас его преступления». Ницше говорит: «Надо отделаться от дурного вкуса быть одного мнения со многими другими. Хорошее перестает быть хорошим, когда сосед его хвалит», а Уайльд, со своей стороны, провозглашает: «Ах, не говорите, что вы со мной согласны! Когда люди со мной соглашаются, я всегда чувствую, что я неправ». Это уже не простое сходство — это полное совпадение. Я боюсь утомить читателя и поэтому не стану приводить выдержки из Гюисманса и Ибсена, подтверждающие это полное совпадение. Несомненно, что Ницше не мог быть знаком с произведениями французских декадентов и английских эстетиков, потому что часть его сочинений написана раньше; равным образом и они не могли ничего заимствовать у Ницше, потому что, за исключением разве Ибсена, до последних двух лет они, вероятно, никогда и не слыхивали о нем. Сходство и даже совпадение объясняются не заимствованиями, а одинаковым складом ума Ницше и других эготистов.

Особенно комичен Ницше, когда он восстает против истины, признает ее ненужной, отрицает ее. «Не оказать ли предпочтение неправде, неопределенности, даже невежеству?.. И что же в конце концов так называемая истина? Это неопровержимые заблуждения людей... Воля к истине — быть может, скрытая воля к смерти». Та часть его книги, в которой он занимается вопросом об истине, озаглавлена «Мы — бесстрашные», и ей предпосланы эпиграфом слова Тюрена: «Ты дрожишь, трус? Ты дрожал бы гораздо сильнее, если бы знал, куда я тебя веду!» И в чем же заключается эта ужасная опасность, навстречу которой приближается «бесстрашный» с такими геройскими ухватами? Это — исследование сущности и значения истины. Но ведь этим вопросом занимается азбука всякой серьезной философии. К тому же вопрос о том, существует ли вообще объективная истина, был поставлен до него [11] , конечно, не с таким треском и шумом. Но тот же покоритель драконов, выступающий в поход с такими геройскими ухватками против истины, подобострастно извиняется, когда он осмеливается подвергнуть малейшему сомнению безусловное совершенство Гёте. Очевидно, он чувствует, что можно проповедовать своему приходу невероятную философскую ерунду, но что опасно задевать его эстетические убеждения или предрассудки.

11

См.: Макс Нордау. В поисках истины, гл. «Где истина?».

Даже в мельчайших деталях Ницше поражает полнейшим своим сходством с другими, нам уже известными эготистами. Сравним, например, то место, где он восхваляет в людях и их творениях «золотой отблеск и холодность», с восторженным описанием у Бодлера металлического пейзажа и его неподвижности или же постоянную брань Ницше против газет с соответственными замечаниями Дезесента и резкими выходками героев Ибсена против современной печати. «Великие аскетические умы страшатся шума, поклонения, газет». Причина «совершенно несомненного и уже очевидного запустения немецкого духа» кроется в том обстоятельстве, что он «слишком исключительно питается газетами, политикой, пивом и вагнеровской музыкой... Взгляните на этих лишних людей... Они изрыгают желчь и называют это газетой... Видишь ли, как души бессильно повисли, словно грязные тряпки? И они делают еще газеты из этих тряпок? Слышишь ли, как дух превратился в каламбур? Он полощет словами рот, изрыгает их и делает из этого извержения еще газеты!» Таких примеров можно привести целые десятки, потому что Ницше повторяет каждую свою мысль с таким упорством, что может взбесить даже самого терпеливого читателя с несколько развитым вкусом.

Вот какова оригинальность Ницше. Этот «оригинальный» и «смелый» мыслитель старается всучить своим читателям, подражая приемам торговцев, прибегающих к распродажам, самый залежалый товар в качестве совершенно нового. Наиболее сильные атаки он ведет против открытых дверей. У этого «одинокого», у этого «обитателя наивысших горных вершин» — дюжинный облик всех декадентов. Хотя он постоянно говорит с презрением о «стаде» и «стадном животном», но он сам не что иное, как банальнейшее стадное животное. Только стадо, к которому он принадлежит душой и телом, особенное стадо — это стадо паршивых овец.

Впрочем, сам Ницше однажды проговорился и раскрыл нам, как возникла его «оригинальная» философия. «Первым поводом,— рассказывает он в книге «К генеалогии морали»,— к обнародованию некоторых из моих гипотез о происхождении морали послужила мне ясная, опрятная и умная книжечка с наивно-сентенционным оттенком. Читая ее, я впервые дал себе ясный отчет в обратном и извращенном виде генеалогических гипотез, свойственном англичанам, и она привлекла меня с той притягательной силой, которая вызывается всем противоположным, антиподическим. Книга эта называется «Происхождение моральных ощущений»; автор ее — доктор Поль Ре; появилась она в 1877 г. Быть может, я еще никогда не читал книги, на каждую фразу, на каждый вывод которой мне так хотелось бы сказать «нет», но без раздражения и без нетерпения. В указанной раньше книге, над которой я тогда трудился («Человеческое, слишком человеческое»), я при всяком поводе и без оного принимал во внимание выводы этой книги, но не для того, чтобы их опровергнуть — какое мне дело до опровержений,— а для того, чтобы, как подобает положительному уму, заменять невероятное более вероятным, при случае одно заблуждение — другим».

Вот ключ к оригинальности Ницше. Она заключается в том, что Ницше берет разумную мысль и забавляется, как ребенок, переворачиванием ее наизнанку. Если Ницше воображает, что его безумные противоречия и отрицания возникли у него самостоятельно, то он очень ошибается. Может быть, у него в голове уже бродили сумасшедшие мысли прежде чем он прочел книгу доктора Ре, но и в таком случае они возникли под влиянием желания противоречить другим книгам, хотя только при чтении книги Ре ему это стало ясно. Доводит же он самообман до того, что называет себя положительным умом, и в то же время откровенно сознается, что он не «опровергает» — эта задача для него непосильна,— а «отвечает на всякое положение и на всякий вывод «нет».

Это объяснение происхождения (оригинальной) нравственной философии Ницше приводит нас к диагнозу, бросающемуся в глаза даже самому близорукому человеку: система Ницше — исчадие мании противоречия, составляющей буйную форму того же помешательства, меланхолическая форма которого выражается в мании сомнения и отрицания. Его помешательство обнаруживается и в его стилистических особенностях. Он постоянно обуреваем стремлением ставить вопросы, в его голове постоянно вертится вопросительный знак. Его любимое словечко «как», и он то и дело к нему прибегает в самых странных сочетаниях. «Каким чудесным образом она мной овладевает! Как? Разве весь земной покой снарядился здесь в путь?.. К чему воодушевленному вино? Как? Кроту дарят крылья и гордые фантазии?.. Насколько он допускает тот другой мир, как? не должен ли он вместе с тем отрицать его противоположность, этот мир?.. Вокруг Бога все становится, как? быть может, миром?» и т. д. Кроме того, он до пресыщения употребляет оборот «говорю нет» и посредством ассоциации идей приходит к противоположному обороту «говорю да». «Пессимизм, не только говорящий «нет» и желающий «нет», но даже творящий «нет». Внутренно говорить «нет» относительно того или другого вопроса... Чреватый молниями, говорящими «да»... Говорить себе «да» — это зрелый плод... Он извергает из себя всякое «нет, которое он самому себе говорит в качестве «да». Ницше следовало бы говорить вместо «я испытываю жажду» — «я говорю воде да» или вместо «я хочу спать» — «я говорю кровати да» и т. д. Сумасшедшие часто так выражают свои мысли, вместо того чтобы их излагать на общечеловеческом языке.

Если Ницше утверждает, что он «без раздражения и нетерпения» «говорил нет» на все выводы Ре, то ему можно поверить. Страдающие манией сомнения или отрицания не раздражаются, когда задают вопросы или противоречат; они просто подчиняются своему умственному расстройству. Но буйные больные этого рода, если они сами не раздражаются, подчиняются сознательному желанию раздражать других. У Ницше вырывается по этому поводу следующее признание: «Мой образ мыслей требует воинственной души, желания причинять боль, склонности говорить «нет».

В небольшой, но прекрасной книге «Fr. Nietzsche und seine philosophischen Irzwege» Тюрк старается выяснить, как сложился один из самых «оригинальных» выводов Ницше, именно его взгляд на совесть как на удовлетворение инстинкта к жестокости внутренним самоистязанием. Автор совершенно верно полагает, что этот безумный вывод вызван болезненным состоянием Ницше. Он приписывает Ницше врожденный инстинкт к жестокости или вообще извращенность нравственных чувств. Но Ницше получил прекрасное образование, был поставлен в хорошие жизненные условия, вырос под заботливым попечением женщин и рано занял выдающееся общественное положение. Поэтому его извращенные инстинкты не могли развиться, были подавлены, но тем не менее не были искоренены. Вот чем объясняется, что остроумный, высокообразованный человек может восхвалять страсть к убийству и крайний эгоизм как нечто хорошее, прекрасное, естественное. Подавленный инстинкт требует выхода, неудовлетворение его вызывает страдание, и дело кончается тем, что человек дает себе волю, по крайней мере в умственной жизни, на словах.

В этом рассуждении не все, однако, верно. Тюрк предполагает, что в душе Ницше произошла жестокая борьба между дурными инстинктами и внушенными воспитанием лучшими стремлениями и что проявление дурных инстинктов доставило ему страдание. Но навряд ли развитие духовной жизни Ницше было таково. Нет надобности полагать, что Ницше имел наклонность к убийству или другим преступлениям, не всякий больной с извращенными чувствами подвержен навязчивым импульсам. Извращенность может коснуться исключительно мыслительной деятельности и находить полное удовлетворение в представлениях. Такого рода больной даже и не думает о том, чтобы перейти от мысли к делу. Нам известны, например, формы половой извращенности, при которых больной никогда не ощущает потребности выходить из границ чисто платонической любви. Это поразительное разъединение естественной связи между мыслью и делом, это отдельное функционирование волевых и двигательных органов и мыслительных органов служат доказательством полнейшего расстройства всего мыслительного аппарата. Неспециалисты любят указывать на то, что некоторые писатели и художники ведут безупречный образ жизни и в то же время пишут безнравственные или противоестественные произведения и выводят отсюда заключение, что нельзя составить по этим произведениям суждения об умственном или нравственном складе автора. Но эти господа, очевидно, и не подозревают, что бывают случаи чисто духовной извращенности, которая составляет такую же душевную болезнь, как навязчивые импульсы.

Такой болезнью страдает, очевидно, и Ницше. Его извращенность чисто духовного свойства, и, вероятно, она никогда не побуждала его перейти к делу. Следовательно, в его душе не происходила борьба между инстинктами и нравственными влечениями, как последствием воспитания. Его ложный взгляд на происхождение совести объясняется совершенно иначе, именно часто наблюдаемым ложным истолкованием данного ощущения воспринимающим его сознанием. Ницше замечает, что представления жестокого свойства вызывают в нем чувство удовольствия. Поэтому он склонен создавать себе подобные представления и наслаждаться ими. Затем он старается объяснить себе это явление тем, что жестокость составляет-де могущественный основной инстинкт человека и что, когда удовлетворение его невозможно, он, по крайней мере, создает себе представления о жестоких действиях, а наслаждение, которое ему доставляет подобного рода представление, он называет своей совестью. Как я уже указывал, по мнению Ницше, укоры совести не составляют последствия дурных действий; они бывают и у людей, ни в чем не провинившихся. Следовательно, Ницше совершенно очевидно придает этому слову особенное, совершенно своеобразное значение: он подразумевает под ним просто наслаждение жестокостью в помыслах со сладострастной окраской.