Высота взаимопонимания, или Любят круглые сутки

– Жизнь себе устраиваешь? – мать засмеялась. – А кому ты нужна? Да и тебе-то никто не нужен. Что, я не знаю, как ты делаешь? С нужными людьми ты одна. С ненужными – другая. С матерью, например!

Лена нервно цепляла нижними зубами верхнюю губу. А мать продолжала:

– Вот у тебя мать в больнице, а тебе ее не жалко. Зато какого-нибудь блядуна облизываешь.

– Послушай, – Лена встала, – я не собираюсь грязь всякую выслушивать. Мне работать надо, я не отпросилась.

– А кто тебе кроме меня-то скажет это? – мать приподнялась. – Соседка по дому? Так она даже радуется, что у тебя все плохо.

– У меня все хорошо! – отрубила Лена.

– Ну-ну, – мать опять улеглась на подушку, – хорошо и ладно. Заглядывай почаще.

– Мама, – Лена подошла ближе, – зачем ты меня позвала?

– Какая тебе разница? – глухо ответила мать. – Позвала и позвала. Надо было.

Она перевела взгляд на дочку и застыла. Казалось, что мать остановилась специально, чтобы укорить своим бледным лицом и усталым взглядом дочку за черствость.

– Помру, узнаешь! – добивала Лену мать. – Уходи и можешь больше не приходить.

Самодурство и непоследовательность, бесконечная череда упреков и жестокости, исходивших от матери, огрубили душу Лены, и она уже не могла ни жалеть ее, ни сочувствовать. То, что мать оказалась в больнице, не прочувствовалось Леной. Тем более что та даже здесь умудрялась быть такой же, как и всегда, она даже здесь лезла в Ленину жизнь.

И, подумав об этом, Лена сказала:

– Ты не лезь больше в мою жизнь. Пожалей себя. Я и так из-за твоего желания обвинять всех во всем, очень многих людей потеряла, потому что тебя с раскрытым ртом слушала.

– Конечно, – взмолилась мать, – обвиняй, обвиняй! Нашла на кого свалить. Мать – дерьмо! Мать тебе жизнь сломала! А ведь я тебя вырастила такой вот красавицей. Хоть бы слово благодарности… Это ты распоряжаешься своей жизнью. Я тебя только предостерегаю от ошибок.

– Твои предостережения мне дорого стоили, мама, – Лена присела рядом с матерью, – Сколько мне, помнишь? Я уже семь лет могла быть замужем и ребенка бы уже растила. Вместо этого стучу по клавиатуре, стучу и буду стучать.

– Да, – просто сказала мать, – два аборта – это много.

– Откуда?.. – только и смогла шепнуть Лена.

– Читала я твою спрятанную медкарту из консультации, – умно подхватила мать, – вот от какого подонка я тебя уберегла! Хотел бы, не сделала бы.

Лена потерла глаза и усмехнулась, как будто тайна ее, вскрытая сейчас, ничего теперь уже не значила. Слезы не желали выходить из нее. Раз мать все давно знала, то чего беситься?

То напряжение, что сковало ее с утра, почему-то быстро проходило. Мать даже становилась сейчас не такой уж и злой, как раньше. Глаза их встретились и неожиданный порыв, откуда-то из детства, бросил Лену в объятья мамы. Они поцеловались.

– Думаешь, я железная? – мама гладила дочку, словно держа ее маленькую на руках. – Думаешь, мне не больно на тебя смотреть? Ведь я все понимаю.

Слезы Лены не выдержали и хлынули небольшим потоком.

– У меня операция завтра, – чуть слышно проговорила мама.

– Я буду держать кулаки, – ответила дочь.

Они попрощались…

Лена выбежала из больницы. Теплый воздух согнал тучи на небе, вот-вот должен был пойти дождь.

Душа Лены взволнованно дрожала, но нежные чувства охватили ее всю, и становилось сердце добрее.

Она с трудом перешла широкий проспект: движение здесь было адское, – и села в машину.

Машина не заводилась. Надо было выходить и голосовать, чтобы кто-нибудь зацепил тросом и подтолкнул с места.

Лена открыла дверцу и вышла.

Первая же машина, несшаяся по ближней полосе, сбила ее.

Летела Лена метров пять…

...

29.08.01

Неудовлетворительно

Поздний февральский вечер. Замороженное окно блестит желтоватым светом кухонной лампочки. Павел Федорович Гомонов – профессор культурологии – сидит на кухне и перебирает гречневую крупу.

На душе у него тяжко: обиженный им любимый студент – Степа Коловаров – нагрубил ему и разорвал свой студенческий билет.

Павел Федорович весь вечер ждал Степиного телефонного звонка, но уже время позднее, и надежды на примирение нет.

«Сколько, однако ж, вложишь в эту шантрапу, а поди ж ты, никакого тебе эффекта! – думает профессор, вылавливая на столе черную крупинку. – Поди объясни ему, что надо свой город знать! А ведь не понимает, злится! Что ж остается-то? Только расстаться, а сколько вместе говорено-то, переговорено. Что ж это он такое себе навоображал, что и я его понимать перестал?»

Степа Коловаров, приезжий, был взят под опеку профессора из-за своей самобытности и всегдашнего желания записывать за Павлом Федоровичем его длинные и важные монологи. Не важно, что в этих монологах перескакивал профессор с пятого на десятое, важно то, что Степу он видел всегда с блокнотом и ручкой наготове.

«Купился я, что ли, на услужливость, но как же можно не знать таких простых вещей!» – сокрушается Павел Федорович и все еще с надеждой смотрит на телефон.

Живет он один давно – дочка редко навещает, а жены у профессора то появляются, то пропадают.

Одна отдушина – Степа, да вот обидел его Павел Федорович, поставил ему неудовлетворительно, а теперь мучается. Благо бы знал он, что Степа ответить не сможет, но ведь был в нем уверен…

Крупа уже засыпана в кипящую воду, а мысли профессора до слез, до отчаяния насквозь продирают. Как страшно разочарование!

Да и все можно было бы простить, но хамство, с которым Степа рвал билет и обзывал профессора крысой, грызет сердце.

Да если бы и позвонил Степа ему, что было бы? Гордость и обида захлестывают, и поди объявись сейчас студент, точно высказал бы Павел Федорович ему всю правду в глаза.

На лестничной площадке послышалось поскрипывание и кислые вздохи, легкий топот, а затем бряканье – как будто железной банки.

Профессор прислушался и подошел к входной двери, заглянул в глазок. На площадке света не было, но кто-то прикуривал, слышалось щелканье зажигалки и сплевывание.

Профессор не решался открывать дверь, хотя начинал понимать, кто за ней стоит. И, поняв это, решил ни за что не открывать, пока Степа сам не позвонит. Пошел на кухню, сел и раскрыл газету, пытаясь вчитаться в большую статью.