Высота взаимопонимания, или Любят круглые сутки
Шрифт:
Каша шипела на плите; за дверью шуршало и позвякивало.
Ожидание еще больше разозлило профессора, и он стал говорить сам с собой:
– Да что он там возится, негодяй! Пришел – так заходи, и нечего топтаться под дверью! Ведь прощу же и так! Нет, торчит, идиот!
Пауза затягивалась. Уже и каша поспела, и положил себе профессор ее в тарелочку, молоком залил.
В дверь постучали. Профессор, стараясь не шаркать, прошел к двери и спросил:
– Кто там?
Никто не ответил. Павел Федорович вслушивался.
«Да что он дурачится, – думал он, – мстит мне, что ли?»
– Степа,
Ответа все еще не было. Тогда Павел Федорович скинул цепочку и повернул рычажок замка.
В дверях стоял Степа и бессмысленно смотрел сквозь разбитые очки: треснули оба стекла так, что казалось, что глаза выехали за середину стекол и выглядывали – сбоку один, и у носа другой. Степу качнуло.
Никто из разругавшихся не начинал объяснений.
Стояли они так с минуту, потом Степа развернулся и, покачиваясь, стал спускаться по лестнице.
– Куда ты, дурак?! – только и сообразил сказать вслед профессор, чувствуя холодноватый ветерок в рваных тапочках.
Дверь в парадной нарочито тихо прикрылась.
– Издевается! – вскликнул Павел Федорович и посмотрел на часы. – Второй час ночи!
Профессор доел кашу и прилег, но сон не шел, он то ложился, то вставал и изредка поглядывал в окно, все еще надеясь увидеть фигуру любимого студента.
– Чертова бестолочь! – бубнил он. – Надо было его завести в квартиру! Стояли, как два истукана! Да он еще и пьян, наверное!
Незаметно для себя профессор задремал.
С дивана его столкнул сильнейший звонок в дверь. Он вскочил и подлетел к двери. За нею стоял все тот же Степа, в руке он держал оторванную от телефонного аппарата трубку, прижимая ее к уху, и как будто внимательно слушал.
– Да заходи ты, дурень! – сказал профессор и придвинул Степу так, чтобы закрылась дверь.
Степа сел в прихожей, достал из куртки пачку папирос, выдул одну папиросу, продул другую уже нормально и закурил.
– Есть будешь? – спросил профессор и метнулся на кухню, – сегодня у нас каша с молоком.
Степа согласно качнулся вперед и подавился дымом, закашлялся.
– Павел Федорович, – заговорил он корявым голосом, – простите вы меня за это самое!
Извинившись, Степа прошел, не раздеваясь, на кухню и сел напротив профессора.
– Но вы неправы! – скорбно утвердил Степа. – Вы неправы в самом важном вопросе!
– Степа, давай кушай, завтра разберемся! Давай завтра! – пытался успокоить студента Павел Федорович.
Степа опять согласно качнулся и опять закашлялся.
– Знаете, – сказал он вдруг, взмахивая ложкой, – а ведь я любил вас той самой, этой самой!
Проглотив кашу и выпив чая, он теперь замолчал.
Профессор говорить с ним в таком состоянии не собирался и все ждал удобного случая, чтобы уложить парня на диван: пусть проспится.
Степа согрелся и стал зевать.
– Иди спать, сынок, – сказал профессор.
– А вот здесь вы дважды неправы! – ответил ему Степа.
И тут же пулеметом выпалил ответ на тот самый вопрос, на который не ответил на экзамене. Причем рассказал с такими красками и со смаком, что Павел Федорович понял: Степа это все и раньше знал.
Когда студент закончил, на глазах профессора выступили слезы.
Степа
сказал:– Вот она, любовь, а вы говорите – обидно! Обидно кому? Если б я не знал, так и не знал бы…
– Но зачем, Степа? – утыкаясь взглядом в морозное окно, задал вопрос Павел Федорович.
Степа встал и пошел в прихожую.
– А что для вас важнее? – спросил он.
Входная дверь хлопнула.
Профессор тер пальцем щеку в том самом месте, где засыхала слеза…
06.02.00
Общий язык
Там в траве что-то шуршало. Подползавший трепет сворачивался в трубочку и тыкался в сердце. Лицо замерло, и сквозь чуть треснутое маленькое окошко засквозила влажная прохлада. Топающий дождь впивался в землю, и Ясельниковой становилось несколько легче в предчувствии худшего…
Но вот раздался стук в дверь. Яна Петровна резко взглянула в сторону крыльца – там сквозь прозрачную дверь стал виден силуэт промокшей женщины. Волосы ее свисали вниз так, что стали похожи на уши спаниеля, а сама она отчаянно дрожала и что-то бормотала.
Утро начиналось тусклое, и Ясельникова нехотя пошла открывать дверь. Сейчас она уже не думала о боли в сердце, а только старалась ступать аккуратно, не торопясь.
– Можно? – ступив на порог, спросила женщина и тут же смахнула с губ ледяные капли воды.
Ясельникова посторонилась и, глядя в пол, кивнула.
– Володя дома? – задала новый вопрос женщина, присаживаясь на скамейку на маленькой кухоньке у входа.
Ясельникова нахмурила лоб и выставила выпуклые морщины: будто не могла понять, о чем идет речь. И тут же, потеряв серьезность, кисло улыбнулась и ядовито сказала:
– Володя уехал вчера вечером.
После чего отошла в сторону и, сорвав грязное полотенце с крючка около рукомойника, бросила его женщине.
– Что вам надо? – спросила Ясельникова, глядя на просвечивающее платье женщины.
– Тогда я к вам! – вдруг сказала вошедшая, сняв босоножки и вытянув тонкие, почти куриные, ножки вперед; пошевелила пальцами.
– А в чем надобность? – от Ясельниковой веяло неясностью. – Что это вам не терпелось в такую рань?
– Я потому что спешила, – тихо, шепотом заговорила женщина, – я потому что встретиться должна… Да вот не успела, а он, думала, здесь… А впрочем, я все равно про вас хотела говорить.
Женщина подтянула к себе босую ногу и провела рукой по лодыжке.
– Вот ноги-то болят, – огорчилась она, – застудила, хуже некуда.
Ясельникова бросила взгляд на газовую плиту, но тратить газ не стала, тем более идти за водой.
– Да вы не беспокойтесь, – заметив выражение глаз Ясельниковой, сказала женщина, – я потерплю, мне бы только чайку горяченького. А уж потом все остальное.
Яна Петровна присела рядом на скамейку. Сырость утра, эта вот неприятная гостья, пожелавшая чаю и отчего-то пришедшая к ней за разговором, – все вместе наводило еще большую тоску. Словно чересчур утомившись, уткнулась она не понимающим ничего сознанием в повторяющиеся удары капель о деревянный карниз.