Выстрел в Опере
Шрифт:
Даша любила сцену ночного клуба.
И еженощные выступления никогда — ни на долю доли секунды! — не казались ей постылой рутиной.
Даша любила каждую ночь, каждую строку своих песен (хоть все они были не ее, а чужими, позаимствованными у бывших и нынешних «звезд»). Даша любила каждый свой номер, поставленный вместе с хореографом Сани, каждую репетицию — едва ли не каждое утро она добавляла в их партитуру что-нибудь землепотрясное, придумывала новые прикольные и смешные ходы, доводила до совершенства старые…
Даша равно любила себя в искусстве и искусство в себе!
Любила
Любила момент перехода из мира репетиций и «задников» в иной, сверкающий, гремящий музыкой мир — Даша прыгала в него, как в постель, с ощущением головокружительно-безумного счастья!
Она любила силу и власть своего громкого голоса, свое послушное тело, любила до смерти каждого зрителя, глядевшего на нее в этот миг….
И то, как сильно она любила все это, Даша поняла лишь сейчас, потеряв свой клуб, свою сцену, своего зрителя, своего друга и хореографа. Только сейчас, переступив порог кабаре и вдохнув дорогое, дрожащее предощущение праздника.
Шоу начинается!
И губастенький, уже почти любимый, почти спасенный ею Митя Богров был где-то здесь.
Чуб втянула носом волнительный воздух.
С жадным любопытством взглянула на прикрытую бархатом сцену. Оценила настроение публики, сидящей за столиками.
Публика, на ее профессиональный взгляд, была «тяжелой» — ленивой, такую трудно «поднять». Публика не ждала открытия занавеса, не жаждала узреть наготу подмостков, такую похожую на женскую наготу.
Офицеры пили шампанское. Господин в пиджаке и перечеркнутом цепью жилете брезгливо морщил губы, прикрытые патиной сигарного дыма.
Но все эти странные, несовременные люди мнились Даше разряженной в театральные костюмы массовкой. А она себе — главной героиней спектакля в ожиданье коронного выхода.
Землепотрясная поправила шляпу, провела ладонью по боку мешковатой блузы, мысленно обругала их дурацкую моду и пошла «на выход» — к одному из круглых столов.
Дам в зале было немного. Дам-одиночек не наблюдалось вообще. Все шли в пристяжке к кавалерам.
«Если ты сядешь за столик одна, ты — либо тайная проститутка, либо демонстрируешь, что ты — свободная женщина. Предлагаю „свободную женщину“, — сказала побывавшая „свободной“ Мария Владимировна. — Они могут не носить корсет, курить и коротко стричься. Главное — не забудь уточнить: „Я — свободная женщина“. Не то примут за проститутку».
«О’кей, корсет мне подходит, — ответила Чуб, имея в виду, что ни один из корсетов Кылыны к ее объемной груди не подошел, пришлось надеть блузу на голое тело. — Но я не курю. И стричься не собираюсь. Я год волосы растила! И это у них называлось свободой: курить и коротко стричься? Стоило за это вообще воевать?»
Но, умостившись за стол и словив на себе сразу пяток заинтересованных взглядов, Чуб подумала: «А неплохо быть тут свободной. Все на тебя смотрят, даже если ты одета, как все… Правда, наверное, они все-таки принимают меня за проститутку. Придется курить».
Свободная Даша плюхнула на скатерть увесистый ридикюль, вытащила из него громоздкую металлическую шкатулку «25 ш. ТАВАРИЩЕСТВО ЛАФЕРМЪ. ВЫСОЧАЙШЕ
УТВЕРЖДЕ», — и демонстративно поставила ее рядом с проживающей на столе маленькой лампой, прикрытой абажуром.«Всем видно?»
Главная героиня извлекла папироску, подержала ее в покачивающейся руке, давая «зрителям» время зафиксировать кадр и сделать нужные выводы. Но не закурила (курить дореволюционную дрянь без фильтра и выплевывать табачные крошки не хотелось ужасно). Вместо этого Чуб достала пудреницу, щелкнула крышкой и стала изучать в зеркальце свой пухлый нос, а на деле — реакцию аудитории.
«Ну, въехали? Курю я! Курю!»
Зеркальце отразило косящий глаз офицера — он косился презрительно, похоже, короб папирос подействовал на него, как «Рекс» на таракана.
«А что, собственно, изменилось? — решила певица. — Мужики и сейчас боятся слишком свободных. Только теперь мы их так запугали, что они боятся признаться, что они нас боятся».
Пудреница поймала щеки сорокалетней матроны с увесистой брошью под подбородком. Губы матроны шевелились, она что-то активно вещала своему собеседнику.
«На меня гонит! На меня и сейчас все гонят…» — Даша переместила зеркало вправо.
И увидала Его!
Образ губастенького Мити завис в верхней части пудреницы. Чуб дернулась от неожиданности. Потеряла объект, снова навела изображенье, всмотрелась, плюнула и начала тупо вертеть головой.
В конце концов, если она дама, проповедующая свободу, равенство и братство… (нет, это лозунг французской революции).
ОК!
…дама, проповедующая свободу и равенство между мужчиной и женщиной, то имеет полное право неприкрыто провожать взглядом понравившегося ей кавалера!
Правда, в данный момент кавалер ей не нравился — он даже не был губастеньким. Пухлые губы слились в одну линию. Митя выглядел так, словно проглотил уксус. Хуже — словно не проглотил, а все еще держит его во рту, готовясь к этой болезненной процедуре.
Рядом с уксусным Митей сидела та самая щекастая сорокалетняя, в лиловом шелковом платье.
«Мать его, что ли? Не. Какой идиот пойдет с мамой в ночной клуб?»
Даша поморщилась.
Кто-то ударил по клавишам расстроенного фортепьяно, выбивая развеселый мотивчик.
Занавес разъехался, на подмостки выпорхнули жирные девахи.
«У них же целлюлит!
И это красотки кабаре?
Коровы!»
Целлюлит просматривался только на обнаженных руках, остальное было целомудренно прикрыто. Хотя, может, юбки по щиколотку были в 11-м году верхом распущенности?
Даша вновь подняла свою пудреницу. Закрыла подглядывающее устройство и стала пудрить нос — это заменяло чесание.
Думать следовало быстро.
«Уксус» Митя уже «проглотил». И интуитивная пятая точка бывшего арт-директора ночного клуба «О-е-ей!» (знакомого с подобными раскладами и подобными выражениями на мордах клиентов) подсказывала хозяйке: Богров только что заказал одну из целлюлитных красоток и теперь ждет, когда закончится танец. И дело это для него не новое, но паскудное. Неважно, как он это паскудство называет — небось, величает себя буржуазным выродком, пользующимся сексуальным трудом угнетаемого женского пролетариата…