Взятие Крутоторска

– Не пойду я, пусть без меня, – заревела Тайка.

– Иди, иди – не обидься. На обиженных воду возят, – сказал дед и погладил по голове.

Лучше бы не гладил, а то у Тайки слёзы ручьём потекли, и безутешно спина затряслась.

Дедушка прижал её к себе.

– Иди, иди, милая, всё бастенько будет.

В резиновых сапожищах, с туфлями за пазухой, завёрнутыми в газету, побежала Тайка в Субботиху, где ихняя школа-десятилетка была. Прибежала запыхавшаяся, промокшая, в туфлёшки ноги сунула и в торжественный зал влетела, когда директор школы Тихон Петрович объявил:

– Аттестат вручается Таисье Неждановой. – И хотел передать учительнице, а Тайка влетела в зал. – Мы думали не придёт, а она легка на помине, – и захлопал ей в ладоши.

И прошлёпала Тайка к директорскому столу за аттестатом зрелости.

Обиделась она на мачеху Шуру и решила, что уедет из Несваричей. Хватит над ней измываться.

Видно, безвольная она, сговорчивая. Опять характера не хватило, чтобы укатить на все четыре стороны и там устраивать свою судьбу. Отец снова прослезился: «Как без тебя?» Уговорил. И опять пошла у Тайки жизнь поперёк себя. Папочка с тесёмками, где бумага с рисунками, теперь ждала её в дедовой клети. Недосуг за рисование браться. В глазах родни-то это бездельное занятие. Хватала иногда папочку, перебирала рисунки и удивлялась: неужели это я так лица умела выписывать? И опять с упречной грустью следила за ней своими оливковыми глазами персидская княжна. Она-то, казалось, всё понимала и даже сочувствовала Тайке.

Подружки, которые считали в школе, что у Тайки всё сложится ладом, потому как пойдёт она по художественной части, нашли себя. Писала Виринея-Верка Кайсина из эстонского города Таллина, что работает на заводе и учится в техникуме, а Люду Сысоеву уговорили пойти прямо из библиотекарей в районную газету. Оказывается, проявился ещё сильнее у неё дар к стихам, и заметки писать она навострилась.

Тайку взяли на работу в несваричевский клуб. Сказали – справишься – дело простое: запирай да отпирай двери, чтоб молодёжь в субботу потанцевала, а старики да ребятня посмотрели фильм, если киномеханик бабины с лентами привезёт. Зарплата только махонькая, но по деревне-то сойдёт. Зато клуб от её дома наискосок, недалеко бегать, и ребятня с ней туда же тянется. И на работе она как нянька.

До неё клубаркой была Калька Матанцева, девка языкастая, любившая себя похваливать. В клубе у неё по углам паутина болталась, лампочки и окна мухи засидели до сумрачного состояния. Начнут Кальку журить за грязь сельсоветовские начальники, она им в ответ: «Что я за ваши копейки должна стены вылизывать?» Притащит раз в месяц ведро-другое воды – хлобысть на пол, а потом шваброй да лентяйкой разгоняет её по углам и орёт хулиганскую песню:

– Всё ждала и верила, думала рожу, а пришла проверилась – с триппером хожу.

– Да ты что, – пугалась Тая.

– А чо. Не со сцены ведь, – оправдывалась Матанцева.

Калька и Таю настраивала легко относиться к обязанностям завклубом.

– Чо париться-то. По расценкам и стенки, – кричала она.

А Тае совестно было, что клуб такой зачуханный. Она пол с опилками каждую неделю промывала, а крыльцо косарём скоблила. Всю паутину смела, лампочки протёрла, стёкла в окнах ополоснула дважды да ещё занавески нашла, выстирала, выгладила и повесила. Заходили люди – замирали на пороге: туда ли попали? А бабки судачили:

– Эко диво приключилось, чистолюбивая клубарка появилась, хоть и тихая, уважительная.

Тайка ходила довольная тем, что люди обычное принимают за удивительное.

Ей хотелось, чтоб клуб стал не хуже, чем в центре колхоза – селе Субботиха или в центре участка – деревне Казацкий Мыс, где народу пруд пруди.

Она ещё взяла да свои «картины» вперемешку с ребячьими рисунками вывесила, чтоб у родителей был интерес посмотреть, какие одарённые у них растут детки. Выставка называлась «Край родной навек любимый». И вправду узнавали там люди свои перелески, любимые рябины и черёмухи местных жителей.

– Кто намалевал-то? – глядя на Тайкины рисунки, спрашивали несваричевцы.

– Да это прежние школьные выпуски, – уводя взгляд, отвечала она.

– Как взаправдашний живописец, – похвалил художника председатель сельсовета Алексей Васильевич Хоробрых. – Наверное, в академии учится?

– Наверное, – соглашалась Тайка.

Забежала в клуб приехавшая в командировку Люда Сысоева. Журналистка. У неё и сумка как у газетного работника, с блокнотами. Посмотрела Тайкину выставку рисунков. От неё не скроешь. Она-то знала, что Тайка рисованием баловалась.

– Ну, раскрывай, какие у Тайны тайны? – приобняв её, крикнула Люда. – А ведь неплохо, даже хорошо. Вот этот, этот и тот я возьму. Полосу делаю про школьные каникулы. Тут как раз всё, что надо: и купание, и грибы. Напечатаем. Может, ещё чего-нибудь нарисуешь?

– Да я не знаю, – пожала плечами Тайка. – Вдруг заругаются, скажут, коряво нарисовано.

– Что я по-твоему ничего не понимаю? – обиделась Люда. – Рисуй и привози.

Уходила Тайка на поветь дедовой избы, там раскладывала свои бумаги и карандаши. Вот рисунки: малышня в городки играет, футбол гоняет, после дождя по парным лужам босиком бегает, пастух верхом на лошади коров пасёт. В общем, деревенская несваричевская жизнь.

Но урывками приходилось рисовать, потому что забот не убавлялось: картошку окучивала, нежданно появившегося полосатого колорадского жука собирали всей семейной оравой. Как тут без неё? А ещё кормить, мыть надо ребятню.

Хотелось Тайке в клубе свой хор собрать, да как его без музыки-то соберёшь? Здесь под гармонь привыкли петь. Старый сипящий баян попросила деда починить и сама принялась играть: «Вот кто-то с горочки спустился», «На побывку едет молодой моряк» и другие протяжные песни, которые в народе поют.

Уламывала городскую Инессу записаться в хор, но та гнула губу: «Зачем?»

Конечно, баян – бандура не из лёгких, а она – хворостиночка. Главное тут – улыбаться, будто всё тебе влеготу. Вот и наигрывала, поулыбываясь, да глазками весело поблёскивала. А после того, как первую репетицию провела, сходила к председателю сельсовета Хоробрых Алексею Васильевичу: костюмы для певцов нужны. У того денег нет, но уговорил председателя колхоза дать средства на материал. Да какие костюмы? Просто одинаковые кофточки сшили, а кокошники Тайка сама смастерила, оклеив картон фольгой с блёстками да мишурой.

Оживился хор, выделились в нём две певучие озорные свинарки Маня и Паня Картошкины. Они зазывали молодёжь: «Хорошо у нас в хору, все орут и я ору». Маня и Паня частушек знали целую телегу с прицепом и пели их задиристо, подмигивая и притопывая:

Чёрна юбочка чи-чи,

И зелёная чи-чи.

Прочичикала милёночка –

Тепереча молчи.

Погоди, милой, жениться,

Походи по улице:

Ещё перина не готова,

Пёрышки на курице.

А частушки были у них на тему: «Две старухи без зубов говорили про любовь». Хохот стоял в зале. А Маня с Паней ещё и сами придумывали песенки, причём не только смешные, а ещё и ехидненькие. По-старушечьему будто толковали о деревенских новостях: ой, кума, чо содеялося.