X-avia

хорошего вкуса. Подари ей другие очки, дорогие и дизайнерские.

Моя резолюция явно разочаровывает Дантеса. Сегодня даже мне не понять его тонкую

душевную организацию.

– Тебе не понять этого, Кристабель, - горестно вторит он моим догадкам, - какая

разница, какие очки она носит? Пусть она хоть панталоны носит – главное, чтобы мне

мозг не выносила!

Я уже открываю было рот, чтобы выкрикнуть: «Хватит выкручиваться! По-моему она

тебе мозг уж точно не выносит!» Но почему-то я молчу.

Глава 7.

«В этом нестерпимом пожаре…»

«You are personal Jesus.»10

(гр. «Depeche Mode»)

«Мы – два грозой зажженные ствола,

Два пламени полуночного бора;

Мы – два в ночи летящих метеора,

Одной судьбы двужальная стрела.

Мы – два коня, чьи держит удила

Одна рука, - одна язвит их шпора;

Два ока мы единственного взора,

Мечты одной два трепетных крыла.

Мы – двух теней скорбящая чета

Над мрамором божественного гроба,

Где древняя почиет Красота.

Единых тайн двугласные уста,

Себе самим мы – Сфинкс единый оба.

Мы – две руки единого креста.»

(В.Иванов, «Любовь»)

Дантес – к Кристабель:

После бассейна (тренажер «вода») рядом с аэропортом я расплакался. При тебе. Сказал

вслух: «И., ты в дерьме по макушку!» Я сказал, что никто, кроме тебя, мне не нужен.

Никого не любил сильнее за все свои прожитые годы.

Жара пламенила тяжелые городские шатры. Черный асфальт превратился в зыбкое

опасное болото. Ледяная минералка и фруктовый сорбет исчезали с прилавков

практически со скоростью мысли. Все дружно на чем свет стоит кляли прогнозы

метеорологов, и погода, «это чудовищное пекло», стала самой обсуждаемой темой.

Я уйду от нее. Ты уйдешь от него. Мы свалим в другую страну, мы переедем. Там на

лавке я плакал. Я сказал: «Это последнее». Ты сказала: «Такое бывает раз в жизни». Когда

это не страсть, это не влюбленность, это ЛЮБОВЬ, слышишь, Кристабельхен?!?

Двенадцатого июля в десять утра мы решили валить. Или подождать. Потому что будем

жалеть при любом исходе. Я расплакался. Мимо проходил какой-то мужик, курьер, нес

что-то куда-то. Он уставился на меня. Тогда я, шмыгнув носом, повернулся к тебе и

сказал: «Вот видишь, мне даже на него похрен. А что, когда плачешь, сопли еще текут?»

10 Англ. «Ты – личный Иисус»

А все потому что ты сказала, что, если бы была моей, то подарила бы мне

профессиональный фотоаппарат или бас-гитару. Я играл на басу в семнадцать лет, это

было еще в прошлом веке. Ты говоришь, надо пестовать духовную сущность человека,

развивать его таланты. А мне всегда дарили одеколоны или носки. Они меня никогда не

понимали. Ты видишь меня, понимаешь меня, ты режешь меня, разрежь меня.

У нас с тобой было полотенце, шоколадка, завернутая в предусмотрительно

умыкнутую мной из учебного филиала корпоративную газету «X-Avia» и бутылка

шампанского.

После бассейна мы поехали на окраину Большого Города, туда, где не видно шпиля

Кафедрального Собора, где лишь куцые деревья и безликие жилые массивы. В

безымянном парке открыли шампанское и подолгу смотрели в небо. Мы оба оказались

настолько тоненькими, что помещались вместе полностью на одном полотенце, при этом

можно было каждому лежать на спине и разглядывать одинаковое за все эти дни небо:

пустое, глухое, мутное и бессмысленное, вновь не предвещавшее никаких осадков, а

только чудовищную жару.

– У нас с тобой никогда не будет ни одной общей фотографии, - после долгой паузы

произнесла ты.

– Слишком много отрицания, - ответил я.

Шоколадка растаяла еще в упаковке так, что ни о каком отламывании плиточек не

могло быть и речи: осторожно держа двумя пальцами обертку, шоколад приходилось

откусывать зубами, да еще стараться не измазать лицо, а потом, спустя несколько секунд

запивать сладкое нагретым шампанским прямо из горлышка, и эта неудобная для питья из

горла бутылка шампанского, становилась все теплее и теплее с каждой минутой, с каждым

пройденным метром солнца по добела раскаленному небосводу.

– Я никогда в жизни никого так не любил, - снова признался я тебе.

– Слишком много отрицания, Дантес, – ты улыбалась.

Даже яблоки никогда не хрустели так звучно, никогда листва на деревьях не выглядела

более сочной, я повторял и повторял, что весь мир становится монохромным, когда ты

уезжаешь домой, к нему. Может быть, мы родственники? Ведь ты говорила, что твоя

бабушка из Семипалатинска, все возможно на этом свете, мы точно родственники, никто

друг друга лучше не понимал, никогда. И мы любим одни и те же вещи: третьи этажи всех

наших квартир, маму, гладящую нам ладошки в детстве, собирать грибы, бархатные на

ощупь, благородство авиации – мы слишком похожи, Кристабель. Я боюсь себе

признаться в том, что вместе мы не станем ругаться из-за бытовухи, и что рутина не