X-avia

тяжелым, как мое пальто. Интонации его были столь же тяжелы, неповоротливы и

топорны, но почти всегда ровны. Голос его был очень низок, особенно когда он

произносил вслух различные аббревиатуры. Это получалось у него лучше обычных слов,

потому что он никогда не умел тянуть гласные, однако, со временем немного научился

этому у меня. Говоривший по большей части глупые мелочи, его низкий голос и разбитое,

порывистым сквозняком пролетавшее сквозь наспех сросшиеся после битв-боев ребра,

дыхание всегда обеспечивали хорошую погоду – каждый раз, когда он открывал рот, небо

становилось ясным, кристально чистым, прозрачным до самой сердцевины; но, стоило

ему хоть на мгновение задуматься, как на хрустальный свод тут же набегали сначала

серые кружевные облачка-призраки, а затем и вовсе суровые тучи, до отказа набитые

водой, целебным дождем, который, тем не менее, упорно не желал окатить наши

выжженные солнцем улицы, с горячей макушки и до расплавленных подошв, вот уже

которую неделю подряд.

7 Здесь и далее – скомпилировано по материалам из статьи Н.Барановой, посвященной изучению характера

человека по группе крови.

Человек, о котором я пишу, был смугл и темноглаз, одна радужка треснула и пролилась

медово-смоляным пятном на белок глаза, он дышал глубоко, и на каждый его вдох

приходилось по тысяче смертей от удушья!... Я же на момент нашего знакомства, исходя

очередным приступом, кашляла в платок, и выворачивала его так, чтобы никто не видел

пятен крови из моего изъеденного хворями горла.

И., человек с невероятно низким голосом, управлял не только погодой, но всем

воздухом и эфиром в целом. Его легкие, эти меха непрерывного действия, вдыхали

неимоверное количество табачного дыма, дешевых папирос со времен его военной

службы и, много позже, - вишневую пропитку моих самокруток. Его легкие выпускали в

мир все двенадцать нот во всевозможных причудливых созвучиях и диссонансах – в

юношестве он мастерски играл на кларнете и других духовых инструментах.

Они неслись, его отрывистые твердые согласные, размежеванные свистящими

вздохами сломанной носовой перегородки, наружу, в мир людской, в этом невообразимом

извечном нарастании динамики – каждый произнесенный им слог стремился достичь

своей кульминации в многогранном звуковом спектре, этом вместилище оттенков не для

зрения, но для слуха. На покинутой родной земле он, бывало, уходил в степи, и все

стороны света обветривали его природной мощью, тогда как Большой Город, наоборот,

выплевывал его за ограду, отвергал, - Город был стабилен, а человек, о котором я веду

речь, не был спокоен ни одного мгновения.

На войне он поплатился только сломанным носом, что впоследствии превратилось в

этакую горбинку «бывалого» на переносице. Его белая накрахмаленная рубашка с

отутюженным воротником по строгости своего вида могла сравниться разве что со

шпилем Кафедрального Собора, но, по сути, была таким же инстинктивным отголоском

пресловутой армейской выправки.

Сказать, что он был беден – это ничего не сказать. Он был нищ, сдавлен стенами

материальных трудностей, опутан цепями долгов, но при этом сохранял ко всему

вышеперечисленному завидный иммунитет, имя которому – смирение и равнодушие,

маскированное под фатальное «нести свой крест». У И. была первая группа крови,

отрицательный резус-фактор, следуя теории о происхождении человечества, можно

сказать, что он был материей в чистом виде, незапятнанной пока никакими

извращениями эволюции, девственной и абсолютной материей.

Он играл на флейте и ходил по басовой струне, натянутой в ярмарочный день от шпиля

Кафедрального Собора до какого-то далекого столба у подножья Горы. В праздники он,

бывало, получал много денег от собравшихся внизу зевак, Дантес пересчитывал монетки,

складывал их по стопочкам, флейтист-канатоходец из Степногорска, в дни народных

гуляний он видел сверху весь Большой Город, но вечером все так же спешил на свои

пригородные поезда, чтобы успеть, чтобы не ночевать на вокзале или на улице, паспорт и

бумажка с регистрацией всегда при нем, флейта и тяжелое дыхание, успеть бы на паровоз

(«я зависим от электрички»). У него было двое детей от двух браков, служба в армии,

грандиозные переезды из страны в страну и скитания по городам и весям. У него было

всего три галстука – в одном он женился первый раз, в другом – второй раз, и третий –

форменный галстук авиакомпании «Schmerz und Angst».

Когда мы познакомились, ни один из нас не хотел ходить в магазин вместе с коллегами

в обеденный перерыв, чтобы потом сидеть на лавочке и всей толпой есть бутерброды, да

жаловаться на невыносимую жару. Мы стояли у кофейного автомата, курили, он называл

комнаты для массовых собраний «кабинеты», я – «аудитории». Мы ходили по парку

теперь каждый день, мы говорили о чем угодно, но всегда на острие, на границе, на

тонкой линии полного восприятия-принятия и любознательного интереса по отношению к

«другому миру». Я рассказывала ему про университет, он мне – про армию. Я – про наши

с мужем путешествия и свои муки творчества, он говорил мне про детей и про то, сколько

денег нужно для того, чтобы прокормить семью.

Нам с Дантесом очень нравилось позиционировать себя скептиками по отношению к

окружающему миру, одним из самых часто употребляемых им словом в то время было

«логично», а моим – «рационально». Так неслись часы, покуда Дантес всегда

руководствовался логикой, а я во всем искала рациональность. Еще любимые оборотики: