Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения

XII. «Эпоха войн величия полна»

Эпоха войн величия полна и, капители причесав колоннам, нам улыбнулась с видом благосклонным, мы знали, какова ее цена! Глухие расточались времена, вставала правда на просторе сонном, склонялось сердце пламенным пионом и расцветала склизкая стена. Служили мы светло и вдохновенно, и рокотала музыка Шопена, пытаясь мир созвучьями взметнуть, наполнить скорбью девственную грудь. Но плавали причуды фанаберий над жертвенностью мировых империй.

XIII. «Над жертвенностью мировых империй…»

Над жертвенностью мировых империй поэзия воздвигла зимний сон: и эскадроны легких кавалерий, и острых сабель неподкупный звон! Довольно быть вам глупою тетерей, живете вы с эпохой в унисон, сиреневы – от майки до кальсон, легки, мгновенны, как прыжок пантерий! Хотелось нам из чаши века пить, и неотступно следовать за модой, и запивать изжогу лютой содой. Но время укротило нашу прыть. Мы наконец постигли в полной мере: пусть кровь клокочет в сумерках артерий!

XIV. «Пусть кровь клокочет в сумерках артерий…»

Пусть кровь клокочет в сумерках артерий, нам нынешним дышать потребно днем, постичь шагов сегодняшних объем, спокойно жить в неприхотливой сфере. Как пристально глядит с экрана Мери, Печорин с ней, бок о бок, конь с конем, да, он обманщик, но забудь о нем всей силой глупых девичьих поверий! Хочу, чтоб стал хрустален небосвод, чтоб радугой лазоревых высот вставало время, отражаясь в Лете! Пусть звездные над нами виснут сети мы знаем, отчего наш век уныл: седая ночь выходит из могил!

XV. «Седая ночь выходит из могил…»

Седая ночь выходит из могил, а блядь, в мечтах о ротном командире, пустилась в край обманутых светил, чтоб в цель попасть, как алкоголик в тире. Кровотеченьем цензорских чернил вновь поселен он на твоей квартире, знак зодиака – гнусный крокодил, учась картошку поглощать в мундире. И потому порой мне не до сна, что ты лишил меня моей свободы. Всё улучшались кораблей обводы. Эпоха войн величия полна: над жертвенностью мировых империй пусть кровь клокочет в сумерках артерий.

«Жизнь ты можешь счесть романом…»

Жизнь ты можешь счесть романом, счесть томленьем непрестанным, но постой, постой, постой: всё равно ты не в накладе, не сотри же, Бога ради, жизни контур золотой! Если были вы тверезы, вам не снились эти грезы ни во сне, ни наяву, – если были вы тверезы в душном царстве вялой прозы, точно пьяница во рву! Всё же были травы, травы, и томленья и отравы, сотни радостей и бед, аромат степной полыни, и доселе и отныне присносущий тайный свет. И весны цветущей трели, и прощание в апреле на кладбище – навсегда. Город чистый и песчаный, и над меркнущей поляной тучеходная вода. Так прими ж весну иную, непреложность поцелуя, тайну мертвого числа. Расставанье. Мимо. Мимо. Сердце мукою томимо. Скорбь. Такие вот дела! Мука монументов сжатых. Толпы ангелов крылатых. Реализм портретных плит. Шланг. Садовника сторожка. Плиты. Мраморная крошка. Полированный гранит. Ангел гневный, Ангел Судный, звезд посланец безрассудный, справедливый трубный зов, трубный глас, щека, ланита, в матовости эбонита миг аптекарских весов! Счастлив будь, что жил на свете, жил и видел волны эти, был богат и нес урон, видел Юрмалу и Сочи и – в потьмах одесской ночи – бесподобный Ланжерон! И Курляндский и Картвельский мир зеленый, земледельский, и Эстляндии валун посреди скучнейшей пашни, и седых соборов башни меж балтических лагун; видел крапленные тенью той Армении каменья в голубой сухой пыли. Жизнью всё это бывало, значит, прожито немало, но едва ль мы всё прочли! Так прильни гранитной лбиной к строфам Книги Голубиной за печатями семью. Ничего! Коль сердце плачет, жизнь тебя переиначит и ввезет в свою семью! Ты душой в лазури тонешь: Харьков, Белгород, Воронеж, и Тамбов, где млеет Цна, где Асеевская вилла нас отнюдь не удивила, хоть сверкнула, как блесна! Но всего, всего превыше те малиновые крыши, где Некрасов был не гость, где теперь – и после, после он над Которослью с тростью въяве был – и плоть и кость! Письменам судьбы безмерной, скорбной и нелицемерной я на верность присягну. Было множество песчинок, градинок, дождинок, льдинок, – что ж! Я к ним еще одну приложу или прилажу: зафиксируйте пропажу, не зовите к дележу. Нет, я не прощаюсь с вами, но в лазоревое пламя бестелесно ухожу. Ну, а всё, что было, – было. Надуваются ветрила, пахнет илом и волной. И – в ковровой тюбетейке – облик маленькой злодейки, жалюзи и летний зной. Ну, а жизнь была короткой телеграммой. Оперсводкой. Даже горем от ума! Ну, а тщетный опыт нажит, и умелость губы вяжет, как японская хурма. Будь учтив и благодарен. Этот мир тебе подарен, так напрасно не ропщи. Человек, увы, не вечен: будь хотя бы человечен. Ну, а впрочем, не взыщи. Распахни глаза пошире: бездна счастья в этом мире под плафоном кружевным, под угрюмым финским небом, где так щедро пахнет хлебом пеклеванным и ржаным. Я судьбы не понимаю, только суетно внимаю перекличке тишины, где ростральные колонны и трамвайные вагоны Петроградской стороны. Мы не вечны. Но, быть может, наша бренность потревожит удальцов грядущих дней: утвердив свою нетленность, может, вспомнив нашу бренность, поразмыслят и о ней. Всё же мы прошли по этой, робким солнышком согретой удивительной земле, где брусника и морошка и еще совсем немножко счастья в комнатном тепле. Где рассыпчатый картофель, и капризный женский профиль, и на скатерти льняной горсткой – соль от винных пятен, где ночному сердцу внятен голос истины дневной!

«Окаменевшая смола…»

Окаменевшая смола, самоотверженная смолка. Всё было. Всё прошло и смолкло. Пороша белая легла. В тумане крепости игла. Под гнетом книг прогнулась полка. Всё было. Всё прошло и смолкло. Гляжу из темного угла. Один я. Как в календаре, сочтенный вычурною датой, день февраля двадцать девятый. Один, как муха в янтаре. Всё будет вновь, что было встарь. Всё было встарь, что будет снова: чернеет пойманное слово, а вкруг него блестит янтарь.

О ЧЕРСТВОМ СЛОВЕ

Я мог бы писать о зеленой траве, о небе, которое зноем согрето, я мог бы писать о слепой синеве, о мстительном холоде бабьего лета. Вот так мы на юность теряем права, умение быть молодым и красивым, и стелется-вьется трава-мурава, да жестко нам спать по угрюмым обрывам! Хочу уподобиться сонной сове, которая многого в жизни достигла, – не стану я петь о траве-мураве, спою вам о хвойных бестрепетных иглах. Нет, песенниками таких не зовут, затем что для этого слишком сурово (для терций и квинт, для секунд и минут) мое самовитое черствое слово.

«Когда угасает день…»

Когда угасает день, нам горечь былая не снится, не свет, а печальная тень ложится на наши ресницы. Восточные скаты в тени, на западных свет умирает: кто теплит живые огни, а кто – побежденных карает! Но сердцу осталось одно: идти, опускаясь на дно, на самое дно бытия, туда, где всё тише и тише нисходят поминки, кутья и братья из «хевре кадишо»!

«Мне слишком больно толковать…»

Мне слишком больно толковать о том, как свет терзает очи, мне слишком тошно торговать вразнос – всей кровью этой ночи! Когда и сердце на износ, и по хохлацкому Триполью готов ты унести в мороз душонку, траченную молью.

БЕССМЫСЛЕННЫЙ СОНЕТ

Ночь холодна, а я еще живу, я говорю о грозах и лазури, я говорю о солнце после бури и о желанном счастье наяву. Я восхваляю чуждую молву, я только малый мим в литературе, я не Стручкова, я лишь Лапаури, и танец я поддержкою зову. Я повторяю речи первых дней, когда всё было ближе и родней, когда всё было сладостно и ново. Но изо всех неповторимых слов, непоправимых слов, ненужных снов, мне дорого единственное слово.

ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЯ

Последняя песня, последняя тьма, последнее виденье Бога, последняя торба, судьба и сума, последняя сердца тревога. Последняя горечь последней грозы – проход облаков в колыханьях. Обрыв. Где теперь нашей жизни азы? Ты что-то напутал, механик!

«Жизнь обрывается на полувздохе…»

Жизнь обрывается на полувздохе, в забвенную уходит синеву. Как пережиток канувшей эпохи, в эпохе новой все-таки живу. Еще живу. И подбираю крохи, в ладонь уткнувшись колкою щекой, как пережиток канувшей эпохи в чертополохе муки городской. Увижу новой осени сполохи, услышу столкновенья новых льдин, как пережиток канувшей эпохи, растаявших влюблений паладин. Еще чуток поговорить мне дайте: как ни крути, я все-таки такой — блаженный Вальтер фон дер Фогельвайде в чертополохе муки городской! Я стихотворец искреннего ранга, акын, ашуг или Ашик-Кериб, — я человек эпохи Миннезанга среди внезапно онемевших рыб. Ищите скорбь мою в чертополохе уже полузабытого житья… Жизнь обрывается на полувздохе, но эта мука все-таки моя!