Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения

ПОРТ-САИД

Журавли улетят в Порт-Саид, жить на юге положено птице, ну, а мне, как всегда, предстоит провести эту зиму в столице, покоряясь простой судьбе, проплутать по Москве огромной. Ну, а что предстоит тебе, извини за вопрос нескромный… Журавли улетят в Порт-Саид, ничего, что длинна дорога, а на Чудовке церковь стоит, в неё старушки тревожат Бога. Я дорогу к тебе найду, и, трезвее трезвого втрое, я к ногам твоим упаду, поцелуями руки покрою. Не нужны мне чужие края, не гляди отстранённо и чуждо, мне нужна только дружба твоя, а, быть может, не только дружба. Я к ногам твоим упаду, а потом возвратятся птицы, и написанное на роду обязательно совершится. Пусть вдали от моей земли плещет крыльями Дева-Обида, сизогрудые журавли возвратятся из Порт-Саида.

«Мы все одной планеты дети, одной орбиты сыновья…»

Мы все одной планеты дети, одной орбиты сыновья, – зачем нам жить на черном свете, когда мы все одна семья? Нам жизнь дана – что спорить с нею, зачем сжигать ее сады? Не лучше ль, нежности нежнее, глядеться в зеркало воды? Ведь в каждой улице ледащей, где россыпь звездного пшена, со всей отвагой настоящей Вселенная отражена. И от заката до рассвета вершится жизни вечный суд, и в ручейках земного лета миры надзвездные бегут. И, в россыпь августа уставясь, всем постигаем естеством, что сами мы – Вселенной завязь – земного мира твердый ствол!

«В час пробужденья – насыщалась…»

В час пробужденья – насыщалась серебряная тишина, – струилась музыкой луна и в горнице томилась жалость, – мне показалось, что во тьме журчали песенные реки – и сердцу слышалось: Навеки… – навеки в пестрой кутерьме, как в смутном соннике Задеки. И я вставал. И, полосат, струился тент по жестким палкам, в быту ни шатком и ни валком… И я вставал. И слышал сад. Я повторял сто тысяч слов, топорщил жизни спелый колос, – и слушал сад, и слышал голос бессмертных диво-соловьев. Был вечер дивно-полосат, и в мире вдохновлялось Диво, – и было все, как свет, правдиво, – и я вставал. И слушал сад.

«Все человечество легко любить…»

Все человечество легко любить, легко перечислять, являя прыть, архипелаги, и моря, и реки, – попробуйте-ка нежность воплотить (для пробы, ну, для смеха, может быть) в одном конкретном человеке. В мужчине (если в женском естестве явились вы на этот пир всесветный) иль в некой бабе, женщине конкретной, коль вы мужчина с дурью в голове. Пытайтесь для начала полюбить все пошлые изъяны и огрехи, всех огорчений горестные вехи, и смех в печали и печали в смехе, все неуспехи… скорби, может быть, поймите. Привыкайте. Не хамите. Сначала единицу полюбите, а человечество легко любить.

«Верую, Боже, верую…»

Верую, Боже, верую, слышишь, зову – веди! Верую в небо серое, в сумрачные дожди, – верую в солнце малое, в смертную духоту, в жизнь по-иному шалую, в злую ее тщету. Сам себя не пожалую, сам себя не прочту!

Из «Стихов о Достоевском»

Удивительно, что в прозаической второй половине века, когда во всем царствовал голый финансовый расчет, – когда сооружались мосты и проводились железные дороги (в просторечье – чугунки), миру был явлен вот такой гений во образе нищего и разухабистого писаки! Удивительно, что его вдохновляла рулетка и скотопригоньевские закоулки, и какие-то там юродивые и хромоножки, – отчего же и почему все это было именно так? Видимо, в этом была какая-то закономерность, ибо вслед за ним – на не столь уж большом историческом расстоянии появились разнообразные Шостаковичи и поперли собакой по клавишам и в скрипичном пиччикато диссонанса, – видимо, в этом была некая сермяжная правда!

«В дебрях фразы, немых и кромешных…»

В дебрях фразы, немых и кромешных в пущах слов, обретенных в бою, переводчик, как дрозд-пересмешник, канитель затевает свою. Он выводит из плена фонемы, их влечет сквозь леса торжества, и уже не темны и не немы получившие голос слова. Переводческой музе поверьте, ведь она прямодушно-честна, и наречья спасает от смерти, пробуждает от вечного сна, Вьется время, как лист шелестящий, храбрость борется с духами зла; по ресницам красавицы спящей золотая слеза проползла!

«Есть музыка зимы – она еще ясней…»

Есть музыка зимы – она еще ясней, еще безжалостней подводит счет потерям: есть музыка зимы – прислушаемся к ней, поверим ей на слух, иль на слово поверим. Есть музыка зимы – и ветер невпопад, и ветер наугад колеблет струны арфы, есть музыка зимы – и с мертвых эстакад сползают поезда, как гарусные шарфы. Есть музыка зимы – задумчивый рассказ о дружбе, о любви, о вспыхнувшей соломе – морозная весна твоих разумных глаз и брови строгие в мальчишеском изломе. Есть музыка зимы – невнятная, как речь, как лепет милых уст перед разлукой самой, есть музыка зимы – и мы хотим сберечь ее печальный лоб и рот ее упрямый. Есть музыка зимы, есть музыка зимы, и если бы я мог начать опять сначала, то я бы попросил, чтоб музыка зимы над комнатой моей по-прежнему звучала!

«Неповторимые слова…»

Неповторимые слова. Над пепельницей кольца дыма. Всё трын-трава, всё трын-трава, одна душа неповторима! Уходит синий, синий дым, под потолком витают кольца, – неуловим, неповторим, кадильный облик богомольца. Они растаяли давно. Их нет – они за гранью слова. Я распахнул свое окно в ночную тьму болиголова!

«Нам не о чем с тобою говорить!..»

Нам не о чем с тобою говорить! Опять зима плетет свои шарады, и вновь поземок конные отряды являют неожиданную прыть. И скачет ветер – шашки наголо! – по гладкому асфальту мирозданья, и отдыхают вдумчивые зданья: бетон, гранит, зеркальное стекло. Лети, моя душа, лети, лети! Лети, конька любимого седлая, туманная, бесплодная и злая, тасуя все дороги и пути. Являют неожиданную прыть отряды несмолкающих поземок, – нам не о чем с тобою говорить, пока ледок под каблуками ломок!

ВЕЧНЫЙ ТРАНЗИТ

Зарево полнеба охватило, сосны в нафталиновом снегу, и гудят-гудят локомотивы на недостижимом берегу: нарушая строгие уставы, по суставам раскромсав мосты, стонут большегрузные составы в топях допотопной пустоты. Разве в полночь вечного транзита вы совсем не сможете найти на зернистых гранях антрацита отраженья млечного пути. Вас не ждут отрады и услады, – человек не только человек, – злые паровозные бригады не смыкают покрасневших век. Не овеет ветер легковейный камни водокачечных твердынь; ржавая тропа узкоколейной убегает в черную Чердынь. Возникает из вагонной скуки облик присягнувшего грозе, паклей отирающего руки машиниста в рыжем картузе. Семафор берет наизготовку, спит заиндевелый телеграф, изнывает автоблокировка, еле столкновенья не проспав, и в ветвях солидно-седовласой, бобриком подстриженной хвои извивается слепая насыпь, злая как бессонницы твои. Хочется казаться очень грустным и, платочком помахав толпе, вторгнуться в обитое линкрустом душное двуспальное купе, хочется в перекрещеньях линий не плутать, не путаться, пока нашу душу тешит синий-синий близорукий светец ночника. Только бегунков скороговорка, да почти оконченный роман, да трепещет репсовая шторка, отметая стужу и туман, да дрожат консервные жестянки – лярд, заокеанские дары, да полуседые полустанки медленно выходят из игры. Это вьюга, словно мост сквозная, и печаль невиданных земель, это стужа без конца и края и привал за тридевять недель, это вовсе не сыскать привала и тоннель над самой головой, это чад теплушечных мангалов, это ветер, ветер ветровой, это ветер, ветер богомольный, это боль – едва лишь рассвело, это суета Первопрестольной, это безымянное село, это небыль, убыль или прибыль – всё равно мотаться в пустоте, и почти накликанная гибель на пятьсот шестнадцатой версте.

ВЕЛИКИЙ САННЫЙ ПУТЬ

Забыть. Простить. Потом заснуть. Узнать ночного бога. Течет великий санный путь, метельная дорога. Скрипят полозья. Ноет грудь. В груди горит тревога. Течет великий санный путь, метельная дорога. Забыть. Простить. Не в этом суть, хоть жить не так уж много! Течет великий санный путь, метельная дорога. Великий санный. Видит Бог, идти осталось мало. В итоге всех земных тревог бредем, дыша устало. Упряжкой. В стужу. В снег и в муть. В скрип отчего порога. Великий санный. Всё забудь. Осталось жить немного.