Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения

«Кто любит просто так бродить…»

Кто любит просто так бродить по этим плоским переулкам, в стекле свой облик находить, ловить свой шаг в асфальте гулком, тот в суматохе городской не одинок и не заброшен, идет на рандеву с тоской, как счетчик маленьких горошин. Есть у любой людской души, поверьте, свой особый тонус, – душа моя, живи в глуши, любя свою отъединенность.

«Овидий темных омутов виденья…»

Овидий темных омутов виденья, деньгами неумытыми ведом, ты мертвенно стучишься в каждый дом, как человек в припадке снохожденья: ты открываешь нам свои владенья, седых страстей нетронутый содом, но разве в этом сердце молодом хоть волоконце просит снисхожденья. Суровым будь. Упрямым будь. Сухим. Немногословным витязем свободы. Прими с отрадой эту схиму схим. Пускай твердят святейшие синоды, что ты – явленье нелюдской природы, окстись – и выйди из воды сухим.

«Синева и высь. Мерцает снег…»

Синева и высь. Мерцает снег. Не святой, а просто человек приникает мудрой головой к азбуке поляны снеговой. Но над ним земных просторов гул Книгу Вечной Жизни распахнул: черен и разумно деловит горестного счастья алфавит!

«Лишь тот одинок в полной мере…»

Лишь тот одинок в полной мере, кто слышит, как вихри шумят, кто гаснет у розовой двери в сады благосклонных наяд. Балконы, балконы, балконы, – там все, кого в детстве знавал, и вдумчиво-многооконный в сады золотые провал. Оставь эти странные строки, признанья усталой любви, и сердцем пойми, что уроки у каждого сердца свои. Оставь эти пошлые строки, угрюмые волны оставь, – мы здесь. Мы стоим на пороге, где с былью сливается явь.

«Мудрец ты иль невежа…»

Мудрец ты иль невежа, теряешь зря лицо, – из Люттиха и Льежа явилось ружьецо. Прохлада в полировке, решимость чудака; к берданке иль винтовке прильнувшая щека. Не знают нумизматы, что в синеву окна глядит юнец лохматый, чья жизнь, как смерть, темна. И горечью Сарепты тревога отдает, – и тяжесть вдовьей лепты совсем уже не в счет. И, глаз прищурив карий, глядит, глядит малец на кесарев динарий в краю простых сердец.

«В Сокольниках звенят колокола…»

В Сокольниках звенят колокола, и изнывают солнечные блики, и клянчат перехожие калики под солнцем, раскаленным добела. В Сокольниках разубранный алтарь, и дряхлые угодники в исподнем, и толстый поп – и пред лицом Господним равны и парфюмер, и золотарь. До самой смерти у разверстых врат толпиться попрошайкам и старухам. Она близка – и лишь для нищих духом приуготован райский вертоград. Она близка – трепещущее пламя ее спешит окутать в едкий дым. А мы с тобой стоим в Господнем храме, и ничего не нужно нам двоим. Печать греха лежит на горожанах, а злоба застит влажные глаза, и по щекам старинных прихожанок ползет неосушимая слеза. А толстый поп, калач, как видно, тертый, торчащий у святого алтаря, рискует стать ипостатью четвертой былого Назарейского Царя. А в облаках кощунственной тревоги, одушевляя старческий уют, колышутся развенчанные боги, жуют овес и песенки поют. Заступница, мне нужно так немного, верни мне жизнь, былой приязни в знак! Прости меня — я тоже верю в Бога, но только Он глядит совсем не так. Но только Он в угаре богомольном, на середине дальнего пути, настиг меня – и в звоне колокольном Его я не сумею обрести.

БЕЗ НАЗВАНИЯ

В опасности мозги, когда всего безгранней нерукотворный гипс казенных изваяний. Когда, стена к стене, глухие как литавры, стоят, окостенев, холодные кадавры. Хоть бейся головой о каждый свод и угол, об этот неживой бред исступленных пугал! Заправочка на ять! Спешат полишинели не дурака валять: ваять полу шинели. И складку сапога, и мысль, что, скрипнув туго, ушла в тоску испуга, в незримость батога… О, страх! О, непокой! О, дрожь зимой и летом! Вы вечно под рукой тяжелым пистолетом! …Ты Разум, и Гроза, и Гнев, к их вящей славе, но в подданных глаза ты заглянуть не вправе. Ты не решишься, нет, – вот разве поневоле… Ведь слишком темен свет их неподкупной боли. И на каких весах, в цвету каких черешен твой жалкий ужас взвешен и твой животный страх? Сменяется конвой, как бремя мысли праздной… Глядит с портрета твой двойник благообразный. Шагает, нарочит, он по тропинке бедствий, и сладостно журчит ему поток приветствий. … Выруливай, рули к брегам обожествленья, – ведь нет в садах земли от смерти избавленья. Как лучезарна твердь и как льстецы ретивы, когда приходит Смерть и вносит коррективы.

ВАЛЬС НЕПРИГЛАШЕННЫХ

Не говори о ласковых пижонах в роскошных туфлях с плоскими носами! Как затянулся вальс неприглашенных. Нет мальчиков. И мы танцуем сами. Ах, мы пасьянсы томные тасуем, мы посещаем выставку азалий, мы – шерочка с машерочкой – танцуем в таком холодном и пустынном зале. Кто нам всучил на ярмарке вселенской, не знающий замены и отмены, Жетон Непривлекательности Женской, дурнушек унизительные гены?! А что, коль этот гадкий лягушонок – красавица, забытая нелепо? Он длится, длится бал неприглашенных под бешеные всхлипы уанстепа! О, нам еще откроются сезамы в бренчаньи связок и в скрипеньи створок, – мы все еще, конечно, выйдем замуж, но не за тех, кто близок нам и дорог! И в магазине для молодоженов приобретем коляску с теплым верхом… он длится, длится вальс неприглашенных, он ластится к светланкам, нинкам, веркам, он ластится к светланкам, нинкам, веркам, чтоб завершиться слезным фейерверком. Не говори о барственных пижонах с роскошными густыми голосами! Как затянулся вальс неприглашенных. Нет мальчиков. И мы танцуем сами.

«Неверная Фортуна…»

Неверная Фортуна влечет судьбу мою к базарам Камеруна, к ночному бытию. Где кровью блещут маки, мир бесконечно мал, где есть сигнал атаки и гибели сигнал. Пора расстаться с тенью – душой войти пора в корзинщиков плетенья, в причуды гончара. В коварные оскалы маскообразных лиц, в наивные хоралы, в пространство без границ.

«О, запах сырости морской…»

О, запах сырости морской, ночных туманов тонкий яд, причалы, полные тоской, деревья, полные тоской утопленников и наяд! Ужели веяло теплом в былом? В заплаканном былом, где корабли и волнолом и призрак жизни за углом? Там, где в закусочной «Моряк» гекзаметр мухами набряк, и там, где зной тасует льды святой куяльницкой воды, где известняк, где город сна, где длинен он, как ночь длинна, где воздух полон мелюзгой, а сердце – уличной тоской. О, запах сырости морской!

«Лететь. Туда. Через мосты и тропы…»

Лететь. Туда. Через мосты и тропы, туда, где солнце в радужном дыму, по стежкам лет, по колеям Европы в тревожную и радостную тьму. И так хлестать по крупам и по спинам, и так вожжей натягивать ремни, чтоб просквозили по путям былинным ушедших дней неясные огни. Сквозь тени вьюг, и горы водокачек, и кровли зданий – вдаль гони, гони, летишь и ты – печалям не потатчик, забыв свои растраченные дни. Довольно рифм. Пусть льдистые морозы над утренней коростой зацветут. Мы – темные – вступаем в царство прозы. Здесь наш привал. И наше сердце. Тут.