Я, депортированный гомосексуалист...

Ничего я так и не смог рассказать в тот день 11 апреля 1989 года в Ширмеке: здесь больше не было ни бараков, ни колючей проволоки, ни сторожевых вышек, ни виселицы. Все это разрушили. Землю, на которой раньше располагался концентрационный лагерь, теперь занимали очаровательные цветущие виллочки, счастливые избранницы городского конкурса по улучшению земельного хозяйства. Мне на любую из них даже взглянуть было невмоготу. Не осталось ничего, кроме железного портала у входа в лагерь, «украшавшего» теперь подъезд мэрии. На ребре здания была табличка, напоминавшая о нацистской бойне. У вокзального выхода воздвигли памятник, изображавший заключенного, которого схватила собака; чуть поодаль его догонял конвой. Это чтобы освежить память у тех, кто ее потерял.

Реальность всего, что произошло в этих местах, была лицемерно превращена в мемориальные таблички и символические скульптуры, и это при том, что память об этом закрытом мире еще часто тревожит нас всех. Что до «зала празднеств», этой пародии на оперный театр, в котором Карл Бук горланил свои витиеватые и полные ненависти выступления, то его недавно разрушили до основания. Зачем? Ведь его тоже следовало бы сохранить для исторической памяти, ибо никто из тех, кому довелось слышать этот голос, не забудут зала, по которому он разносился, в аккурат над пыточными камерами. А кого сегодня возмущает, что Карл Бук, сбежавший на своем черном тягаче от войск Леклерка, смог после нескольких показушных процессов прожить еще двадцать два года тихим стариком в своем шикарном имении в Рудесберге, скончавшись в июне 1977 года восьмидесяти лет от роду?

От всего этого не осталось ничего. Вернувшись в Тулузу, я решился написать несколько размышлений об этом способе незаметно стереть коллективную память. Я отправил текст в администрацию президента республики, которая уведомила меня о получении письма и об ознакомлении с его содержанием лишь три года спустя.

В лагере Штрутгоф — а его-то коменданта осудили на Нюрнбергском процессе — все «сохранилось» получше. Еще были места, где стояли прежние постройки: несколько бараков, экспозиция, печь крематория, труба которой долгими ночами накалялась в долине в годы нацистской бойни. И сегодня кто-то часто пытается поджечь деревянные бараки, мечтая стереть из истории память об этом.

Переступить порог лагеря Штрутгоф мне помогали две служительницы. Я не сразу понял, зачем нужна такая заботливость, а только войдя внутрь — если бы меня не поддерживали, я и вправду мог упасть. Собравшись с духом, я спросил у смотрителя, привозили ли в этот лагерь «розовые треугольники». Он ответил утвердительно. [66] А я всего в нескольких километрах отсюда ходил с «голубой лентой», но ведь разницы не было никакой.

Кое-кому из нашей группы во время визита стало плохо. И действительно, эти места, несмотря на их мрачную поучительность, порождают в душе чувство ужаса, что-то нестерпимое. Упертая, структурированная по всем правилам науки ненависть хозяев жизни к самым слабым существам, «низшим». Подойдя к печи крематория, один из наших потерял сознание. А я — я вновь оказался в знакомом месте, которое мы, узники нацистов, строили, трудясь среди мертвецов, мучеников и голодающих.

66

«Так и неизвестно точное число гомосексуалов, сгинувших в гитлеровских концлагерях. Мы точно знаем только статистику судов в Германии, но не было никакого учета массовых казней, прямых расправ, учиненных во всех европейских странах, и бессудных высылок гомосексуалов прямо в лагеря, в том числе в самой Германии. Более того, архивы этих лагерей часто уничтожались во время наступления союзных войск». (Guy Hocquenghem, p. 137.)

Я попросил оставить меня одного и вышел в Мюлузе, в середине пути. Самый старый из делегации, я был измучен путешествием, и чувства буквально разрывали меня на части. Мы расстались очень тепло. Потом я прокатился в трамвае и снял номер в отеле. На следующий день пошел поклониться могиле одного из братьев, помощника мэра города, умершего совсем недавно, и позвонил другим братьям. Сказал, что мой поезд уходит через несколько часов. Все они пришли на вокзал, и мы обнялись. Я был рад проявлению таких братских чувств и своему признанию.

Признание у меня хоть и было, но весьма скромное и уж точно не официальное. Дело с моим досье так и не сдвинулось с мертвой точки в Министерстве ветеранов и жертв войны. Что до главного факта депортации гомосексуалистов, то о нем и по сей день еще ожесточенно спорят: у ассоциаций, которые хотят воздать почести своим павшим во время всемирного Дня депортации, все еще нет права идти в официальной процессии. Из-за этого даже в 1989 году, во время чествования всех жертв нацистского варварства на праздновании Дня депортации, во многих городах случались резкие протесты и столкновения с полицией.

Среди присутствовавших на такой церемонии в Безансоне были и скандировавшие: «В печь этих пидарасов! Открыть печи снова, бросить их туда!» Они растоптали венок в честь депортированных геев, что вызвало возмущение многих важных чинов. [67] А парижский памятник депортации у собора Нотр-Дам, на верхушке острова Сите, был по просьбе преподобного отца Рике окружен железной решеткой во избежание таких нежелательных выражений эмоций. [68] Делегация гомосексуалов была допущена для возложения своего венка только после «официальной» церемонии. В Лилле в 1992 году вице-президента региона Норд-Па-де-Кале, который нес венок в честь депортированных геев, полиция три раза подряд оттесняла назад.

67

Пьер Видаль-Наке: «Я считаю совершенно законным то, что гомосексуалы стараются напомнить о депортации, жертвами которой они стали. Одна из самых трудных задач для всех, кто выжил, — добиться, чтобы исторические данные об этом были объективными. [...] Правда и то, что в лагерях именно гомосексуалы были самой презираемой социальной группой». Андре Глуксманн: «[...] Если ненависть между различными категориями заключенных еще существует в наши дни, она является наследием тех тоталитарных порядков, которые были в концлагерях». (Gai Pied, 11 mai 1985.)

68

«Как почетный президент Национального союза депортированных я с готовностью уточняю, что эта решетка была установлена по нашему ходатайству», — писал преподобный отец Рике в «Le Figaro» 14 марта 1976 года.

Идея увековечить память о депортации гомосексуалов нацистами приобрела конкретные очертания лишь недавно, в виде мемориальных табличек или специально установленных монументов. Сделали свое дело и помощь муниципальных властей, и призывы снизу, но все это произошло далеко от Франции. В Болонье, Франкфурте, Ла-Э, даже в Сиднее, на центральных площадях, прямо перед «официальным» памятником, теперь есть место, напоминающее и об этом нацистском варварстве. Мемориальная доска есть и в Маутхаузене, она поставлена там по инициативе группы венских гей-активистов. В Амстердаме треугольник из розового мрамора, один угол которого указывает на дом Анны Франк, шпалерами опускается прямо в центральный городской канал. И я могу представить, что в один прекрасный день такой мемориал откроют и где-нибудь во Франции. [69]

69

Муниципалитет Ла-Э установил памятник, символизирующий борьбу против угнетения и преследования гомосексуалов. Монумент в виде голубой ленты у основания и розовой у вершины вздымается кольцами в небо на семь метров в высоту. Ла-Э — второй город в Нидерландах, установивший у себя монумент в честь геев. В Амстердаме треугольный подиум в честь гомосексуалов в виде мраморного треугольника был установлен еще в 1987 году.

В июле 1990-го мэр Мюлуза Жан-Мари Бокель направил письменный запрос в Национальную Ассамблею государственному секретарю по делам ветеранов и жертв войны Андре Мерику с призывом официально признать депортацию нацистами гомосексуалов, «о которой история несправедливо забыла». [70] Ответ появился спустя полтора месяца в «Журналь оффисьель»: «Гомосексуалы, бывшие жертвы депортации, как и все остальные депортированные, по праву могут рассчитывать на возмещение ущерба... Ничто не препятствует тому, чтобы гомосексуал получил статус депортированного или интернированного по политическим мотивам, если он отвечает условиям, изложенным в статьях Л. 286 и нижеследующих соответствующего кодекса». [71]

70

«Перечитывая свою рукопись, когда уже слишком поздно было вносить изменения перед публикацией, я убедился, что забыл одну группу подвергавшихся преследованиям: гомосексуалов». (Mull Harrid, Science nazie, science de mort, I 'extermination des juifs, des Tsigans et des malades mentaux, ed. Odile Jacob, 1989.) О такой постоянной забывчивости см. также: Michel Cressole, Liberation, 25 avril 1993.

71

Германия подождет до 1988 года, чтобы признать депортацию единственного немецкого гомосексуала. Потом, по инициативе «зеленых» и Социалистической партии Германии, парламентарии согласятся утвердить границы возможного возмещения ущерба для «последних» жертв нацизма, включая гомосексуалов, цыган, подвергшихся насильственной стерилизации, и потомков жертв эвтаназии. (Gai Infos, aout 1989; Gai Pied Hebdo, 16 mai 1987).

И тут вроде бы вся моя проблема заключалась в хождениях по разным инстанциям. Но все оказалось безрезультатным. Ибо как по прошествии пятидесяти лет собрать все факты, требуемые «статьей Л. 286 и нижеследующими», как это делалось для других депортированных тотчас после Освобождения? Только через два года я получил из Министерства юстиции документ, подтверждавший мой перевод из тюрьмы Мюлуза в лагерь Ширмека. Но этого им оказалось недостаточно.

В последнем письме от 23 июня 1993 года, которое я получил из Министерства по делам ветеранов и жертв войны, директор канцелярии, всячески подчеркивая, что ad hoc комиссия не окончательно отказывает в ходатайстве присвоить мне статус «арестованного по политическим мотивам», предлагал мне представить в его отдел показания двоих «непосредственных очевидцев», которые могли бы подтвердить, что я был в лагере Ширмека по меньшей мере девяносто дней. Без этого статус депортированного по политическим мотивам, давно присвоенный другим жертвам нацизма, мне не получить. [72]

72

Письмо из Министерства по делам ветеранов и жертв войны, датированное 28 июня 1993 года и полученное 2 июля, было отправлено из Каэна и подписано Ксавье Руби из Управления социальных уставов, выплат и реадаптации, субуправления социальных уставов и званий, дело вела мадам С. Папарамборд, номер справки 93.45.65.

Мадам С. Папарамборд писала еще ранее, 5 мая 1993 года, сообщая, что из-за нехватки времени комиссия не смогла изучить досье во время национального собрания 27 апреля 1993 года. Затем мсье Жак Коэффе, начальник отдела, сообщил в письме от 23 июня 1993 года, что речь идет о том, чтобы найти двух непосредственных очевидцев «для удостоверения длительности вашего пребывания в депортации».

Поразительный бюрократизм! Как можно себе это представить — прошло пятьдесят лет, и вот тихим вечерком на тулузской улице кто-нибудь прерывает мои одинокие и печальные прогулки возгласом: «Да я же вас знаю, мы виделись в Ширмеке!» Где таких искать? Отнесясь к требованию с уважением, я разослал сотни писем во все коммуны Нижнего Рейна, разместил маленькие объявления в местных эльзасских газетах. Что еще я мог сделать? Как можно было упустить тот факт, что в робах, с бритыми головами, изголодавшиеся, мы все были на одно лицо, к тому же нам было строго запрещено общаться? Как можно было не помнить, что большинство архивов Ширмека было сожжено во время наступления второй бронетанковой дивизии Леклерка и что архивы страсбургского отделения гестапо вернулись на другую сторону Рейна через несколько месяцев после Освобождения и их так и не нашли? [73] И вот, несмотря на все это, мне необходимо найти двух человек — а вдруг они узнают меня спустя пятьдесят лет!

73

Возможно, вскоре на рассмотрение историков будут представлены новые подробности в связи с решением Бориса Ельцина о возвращении французских архивов Министерства безопасности и Министерства внутренних дел, захваченных в 1940 году нацистами и обнаруженных Красной армией брошенными в поезде, следовавшем в Чехословакию во время отступления немцев. Существование этих архивов было открыто только в 1991 году, и их возвращение состоялось в ноябре 1992 года. (Liberation, 24 octobre 1993.)