Я — «Дракон». Атакую!..
Шрифт:
Тимофей Тимофеевич сразу почему-то засомневался в нашем замысле: мол, сильная, должно быть, там противовоздушная оборона, да и истребителей ли это дело. Потом командарм согласился, но предупредил, чтобы группы, вылетающие на штурмовку, возглавляли лучшие летчики корпуса.
Погода в тот день стояла по-осеннему пасмурная, небо затянули облака, так что лететь к цели и обнаружить ее было делом довольно трудным. Я шел выше ударной группы, возможно, поэтому первым заметил аэродром противника и, назвав, как положено, свой позывной, приказал работать:
— Я — «Дракон»! Аэродром справа. Атакуем!..
О том, что произошло дальше, так вспоминает Александр Трофимович Тищенко, один из моих ведомых:
«Вражеская зенитная артиллерия открыла заградительный огонь. А наши истребители, не обращая на него внимания,
В воздухе появилось несколько «мессершмиттов». Но группа прикрытия сразу же сковала их. Боем руководил генерал Савицкий. Схватка была нелегкой. Но нам удалось отразить нападение вражеских истребителей и надежно прикрыть действия своих товарищей, штурмовавших аэродром.
— «Скворцы», я — «Дракон», уходим от цели, — спокойным голосом скомандовал генерал.
Когда мы, развернувшись, взяли курс на восток, кто-то из летчиков скороговоркой передал по радио:
— У «Дракона» пробито крыло и отбит элерон… Истребители сразу же перестроились. Два Яка заняли места на «флангах» самолета командира корпуса и стали наблюдать за ним.
— Держаться можете? — спросил Федоров, увидев дыру на крыле командирского самолета.
— Могу. Только на небольшой скорости.
— В случае чего — садитесь. Вывезем!
Через несколько минут показался аэродром. Пока садился генерал Савицкий, все находились в воздухе и не спускали с него глаз. Вот, наконец, он приземлился и зарулил самолет на стоянку.
— Благодарю, друзья! — по радио услышали мы голос «Дракона» и тоже стали заходить на посадку…»
Да, именно так вот мы тогда отработали по одному из аэродромов противника. Такой боевой эпизод. И самолету моему досталось действительно крепко. Но самое-то удивительное — это я говорю спустя годы, когда многое стушевывается, как-то блекнет в памяти, — самое главное и тогда и сейчас, оставшееся в сердце навсегда, было не то, что меня чуть не срезали в бою, не то, что я справился с управлением и каким-то образом дотянул подбитую машину до своего аэродрома, а те простые слова, которые мне передали боевые друзья в полете: «В случае чего — садитесь. Вывезем!..»
Скажу вам, «вывезти» летчика, попавшего в беду, то есть приземлиться где-то на чужой территории рядом с подбитым самолетом товарища, забрать его и взлететь — чрезвычайно сложно! Если бы легко было — сел да взлетел, — так и аэродромов бы не строили. Сверху-то смотреть — на земле все площадки ровные, однако каждая таит в себе немалую опасность: и выбоины, и воронки от бомб, и просто вязкий грунт, в котором застрянешь — не выберешься. А ведь «вывозят», как правило, из-под носа противника — под пулями, минометным обстрелом, когда со всех сторон тебя окружают. Да случись и нейтральная территория — разве от этого легче? Передний-то край Никопольского плацдарма весь был усеян минными полями.
И все же: «Вывезем!..»
Так случилось, что где-то в те дни после подобного штурмового удара над Днепром немецкие зенитки подбили самолет летчика В. Кузнецова. Доложив ведущему — комэску С. Маковскому о повреждении, он повел окутанную дымом машину на вынужденную посадку. Приземлился — вокруг гитлеровцы. Комэск, наблюдая за своим ведомым, спикировал, дал очередь из пушек — отогнал от него немцев. Но как долго можно гоняться на самолете за теми, кто на земле? И тогда он бросил истребитель на выручку товарища.
Спартак Маковский и боец был бесстрашный, и пилотировал мастерски. С ювелирной точностью приземлился рядом с машиной Кузнецова, тот тут же вскочил на плоскость, просунул одну ногу в кабину самолета, голову упрятал за ее козырек — и пошли они так на взлет навстречу опешившим врагам.
…Командарма удивило, что работали мы по двум аэродромам противника довольно большими группами. «Как это успели так быстро подготовиться к боевому вылету?..» — недоумевал он, и вполне справедливо. Мы вылетели на задание буквально через час после моего разговора с командармом. Но расчет вылета строился не на «ура». Дело в том, что опыт штурмовок летчики корпуса получили еще на Кубани. Мне пришлось только поставить пилотам боевую задачу — и каждый знал, как он ее будет выполнять. Так я и объяснил свое решение командарму.
Тогда Хрюкин
принялся отчитывать меня за «самочинство» — ведь было приказано, чтобы штурмовку возглавили лучшие летчики корпуса. На что я возразил:— Вы полагаете, товарищ генерал, что комкор самый никудышный летчик в корпусе?
Такого вопроса командующий не ожидал — рассмеялся и махнул рукой:
— Смотри, Савицкий, повнимательней там. Немцы совсем остервенели.
«На южном участке советско-германского фронта существенных перемен не произошло…» — так сообщалось в сводках Совинформбюро о нашем медленном наступлении под Никополем, и в стратегическом плане это было действительно так. Но в тактическом звене — в полках, батальонах, ротах и эскадрильях, дивизионах и батареях — изменения происходили каждый день и почти каждый час. К фронту сплошным потоком тянулись автомашины — везли боеприпасы, людей, продовольствие. Зима, похоже, не собиралась приходить на Украину, и по тонкой грязи к огневым позициям артиллерии, боевым порядкам батальонов днем и ночью вереницы людей несли снаряды и ящики с патронами. Полки улучшали свое положение, проводилась перегруппировка частей, в то же время ни на минуту не прекращались боевые действия.
Нелегко было совершать вылеты на задания нам, истребителям. Распутица не позволяла долго задерживаться на одном месте: буквально после нескольких взлетов и посадок аэродром выходил из строя, приходилось искать новый, но боевая работа продолжалась. Мы вели разведку, сопровождали штурмовики, бомбардировщики, по-прежнему сами вылетали на штурмовку.
А что же немцы? После Сталинграда это были уже не те вояки, что два года назад вторглись в нашу страну. Тогда они ухмылялись, поплевывали, ели гречишный мед, топтали хлеба, хватали наших девушек и залихватски пели песню о «развеселой войне». В сорок третьем мелодия изменилась. Немцы принялись разучивать романс «Жалобы вдовы» и прикидываться сиротами. «Наши солдаты находятся в узкой щели, часто в открытом поле… — писал в пропагандистском бюллетене германского генштаба майор Виер, — над ними холодное мрачное небо, вокруг безграничная чужая страна; позади лишь немного солдат — немного по сравнению с теми огромными силами противника, которые наступают; рев, вой, грохот, свист снарядов и мин из тысячи большевистских пушек и минометов, мечущих смерть. Наши солдаты должны устоять, и только изредка наша артиллерия может ответить противнику. А затем, после того, как этот ад царит три-четыре часа, выбегают колонны русских с отвратительным хриплым „ура“, идут их танки все в большем и большем количестве с гремящими гусеницами и скрипящими моторами. Бомбардировщики врага неистовствуют почти на высоте деревьев, сбрасывают бомбы, ведут огонь. Пять, восемь, двенадцать вражеских самолетов против одного нашего…»
Мы понимали возмущение и растерянность немцев. Танкисты 19-го танкового корпуса генерала И. Д. Васильева и другие части с ходу преодолели уже Турецкий вал. Немцы держали его под сильным обстрелом, пытались восстановить прежнее положение, но без толку. Наши войска вышли и за Турецкий вал, и на другую сторону Сиваша.
Только Никопольский плацдарм с первой попытки ликвидировать не удалось. Наступление в приднепровских плавнях в оттепель оказалось делом довольно трудным. Дороги раскисли. Не только самолеты на аэродромных полях — люди, лошади и те вязли в размокшем грунте: проваливаясь по колено в грязь, солдаты на своих плечах несли боеприпасы, минометы, пулеметы. На наших боевых машинах при рулении по земле и во время разбега грязь — густой украинский чернозем — настолько забивала радиаторы охлаждения, что моторы то и дело перегревались — «кипели» — и выходили из строя Первыми, мы заметили, перестали летать немцы. Потом поубавились боевые вылеты и у нас, в 8-й воздушной армии.
В те дни рационализаторы нашего корпуса и придумали одну любопытную доработку, о которой действительно только бы и сказать: «Все гениальное просто». Отверстия радиатора на самолете во время взлета кто-то предложил закрывать шторкой из обычной парусины, а после взлета открывать. Вырезали по размеру радиатора такую заглушку, протянули от нее в кабину пилота тросики — и все. Работу эту механики самолетов проделали за одну ночь. Руководил ими заместитель начальника политотдела по комсомолу Тимофей Полухин, так что не случайно операция прошла под кодовым названием «Комсомольская шторка».