Я из огненной деревни…

Это теперь уже люди живут роскошно, а тогда ж, известно, как было. Штаны латаные. Павлик говорит:

— В Германию повезут, так ты хоть беги штаны мне лучшие возьми.

Я и побежала, мы недалеко от Тихонов жили, наискосок.

— И табаку возьми, и еды возьми.

Мы согласились с его матерью, что дитя у нее побудет. Мать говорит:

— Если вы так останетесь, то и будете жить. А он говорит:

— Я никуда не пойду, все равно утеку. Это мой хозяин.

И мы так бегали, бегали, то табаку, то того, и Дитя мое осталось в разрыве. Я бежать, а немец как крикнет: „Альт!“ — так я вернулась, и дитя это взяла на руки.

Его погнали уже, а меня оставляют с ребенком. Посчитали людей, и меня посчитали. Стою я вот так около дверей, а он у меня — ребенка из рук, немец, и отдал другой. Это была Яся Карповича тетка. А меня — за двери:

— В Германию, будет „гут“.

Погнали мы тех коров. Снегу много было. А мы не идем по дороге, а сбоку. И так я уже устала, так устала. А Павлик говорит:

— Баба, хоть и не можешь, а шевелись. Сейчас дойдем до леса.

Дошли до моста, а тут эти танки… Или эти машины идут… И видим — подводы едут по Переходам, а какие подводы — мы не знаем. Може, немцы, може, кто там, черт его знает. Тут дальше мужчины стали присматриваться, еще двое с нами шло… Я ж и говорю, что тогда никакая хвороба не брала. Може, два километра человек босой по снегу шел. А теперь чуть что — и уже… А потом увидели, что это свои на подводе. Пошли мы, поглядели, что нема нигде ничего — и кинулись в лес…

А потом я зашла на мамин двор. Я ж знаю, сколько душ надо чтоб было. Сколько человечьих огарков. А поглядели — нема. Батьку-то мы вроде видели, что его забрали с конем, а моя мама — я ж не знала где.

У Костика Тихона в хате лишнее дитя было убито и сожжено. Може, это и мое? Може, его Костиковы дети куда под печь затащили, или куда?..»

Алена Казимировна Каминская. Тихань Слуцкого района Минской области.

«…Снегу было много, мороз был большой. А потом шел карательный отряд. Остановился у нас в Тихани. Потом пошли на Гандарево, на Красную Сторонку, Левище, Подстарево, Старево… Пожгли, поубивали, скот забрали. Людей в Германию забрали молодых. А старых поубивали. И детей.

Ну, что они еще делали?..

Человек их двенадцать или десять зашли к нам. Халаты — в крови. Бабы спрашивали старые у них:

— Что вы делали так?

— Гусям головы отсекали, — говорят они. Во, так они говорили.

Ну, нас вызвали на улицу, тиханцев, построили так в ряд, наставили с одной стороны пулемет на нас, с другой стороны — пулемет. И шел офицер с немцем и отбирал молодых в Германию. А мы так с детьми остались в этом ряду. Потом приказали нам собрать: подушечку, одеяло, на три дня еды, и полицаев поставили в калитках, чтоб эти уже не заходили, кого в Германию отобрали. Ну, мы так вынесли им на улицу еду, все собрали. Их погнали, молодых, в Германию. Забрали скот.

А эти десять или двенадцать немцев заехали в Лазарев Бор. Поехали туда, глядим — горит. Стрельбы наделали. Там людям сказали, что если встретят немцев со столом, хорошо встретят, дак они жечь не будут. Они их встретили столом уже, аккуратно. Они все забрали, тот стол перевернули, а людей позагоняли в хаты, сожгли, а скот забрали. Молодых тоже в Германию отобрали и погнали…»

Вот так всю Беларусь хотели превратить в лагерь смерти. Только вместо колючей проволоки — «оцепление»; цепи карателей со всех сторон; набитые людьми хаты, амбары, сараи — это уже «деревенские крематории». И называлось оно не по-лагерному, не «редакцией», а всего только: «сход», «собрание», «проверка паспортов»…

Ирина Ивановна Лопатка. Лочин Осиповичского района Могилевской области.

«…Ну, а тогда ходит этот немец и — на улицу! Гонит на улицу. Всех, до одной души, на улицу. Ну, мы, правда… Я девочку за руку, и булка хлеба лежала на шкафчике — я за эту булку, под мышку — и на улицу. Мы ж думали, построят и снова, може, отпустят.

А они построили в ряды, в три ряда и погнали на колхозный двор. Там снова построили в два ряда… в три ряда также. Всех, всех! Всех повыгоняли: из бани, из магазина, из клуба — всех, всех. А потом ходят и выбирают. Вот поглядит в глаза и — за плечо или за руку вытащит. И вытащит, в другой ряд ставит.

Дак я девочке говорю:

— Налечка, беги к бабушке и стой. А мы с Катей утечем.

Так звали брата жену. И у нее трое детей. Уже намерение было, что нас на Погорелое погонят, а там большой лес, дак я говорю:

— Мы утечем. Лесом будут гнать, дак мы утечем.

Уже село горит. Дверь у нас открытая в хате, дак наложили соломы, натаскали немцы, и уже из дверей полыхает огонь. И тогда они погнали нас. А эта девочка моя плачет:

— Не хочу.

Стала около бабушки и стоит уже, плачет. Полицай идет.

— Чего ты, девочка, плачешь?

— К маме хочу.

— А где твоя мама? Иди к маме.

Она прибежала, я ее за руку, и командуют нам:

— Вперед!

Погнали нас. А этот вот, старый был, наш сосед, дак он не может идти, дак они его палкой, палкой! Потом одна старуха была. И ту — палкой. И девка, може, девятнадцати-двадцати годов, дак она под ельником лежала, спряталась. Дня два там лежала. А тогда весна холодная была, в мае, что ли. Это уже последний год был. Дак они к той девке и поспихивали всех, а мы их уже не видели. Ну, а нам скомандовали:

— Вперед!

А всех, кого повытаскивали из рядов, — назад, в село. В дом их погнали, и в сенцы. И еще в два дома…

А когда вернулись из лесу те, что были в лесу, дак они уже горели. Дак они багры брали… Они их тут поворачивали — узнавали, каждый своего. Хоронили потом. Вот тут памятник стоит. Много, много — може, дома четыре заполнили!..

А нас гнали на Погорелое сначала, семей десять с детьми. Потом прошу девок:

— Девки, утеките которая. Партизаны ж не все пропадут, хоть скажете, кто живой, а кто…

Боялись, никто не утек. Девчат несколько там шло с нами. И никто тогда, никто не утек. Тогда нас в Буду загнали и закрыли в сарай. А мужчин отделили и в истопке заперли. Дак мужчин там много было, а помещение малое, дышать было нечем, дак они потолок подняли. Ну, а нас загнали в сарай, все ночевали. Ну, а назавтра выгнали и снова построили, и снова так же выбирали. Еще наших семь женщин с детьми выбрали.

Вопрос: — Что-нибудь спрашивали или просто так: посмотрит и выбирает?

— Так вот посмотрит и за руку вытащит или за воротник вытащит — а остальных уже погонят в Лапичи. Дак многие сами просят. Тут у нас одна женщина была, уже старая, дак она говорит:

— Паночек, я уже старая, не дойду в Лапичи.

Сама в огонь… А какую насильно вытащит — черт их знает! Я не знаю, как они узнавали…»

Куда, в какую шеренгу проситься, люди не знают. И многие — сами в ту, которую как раз осудили на смерть, на сожжение. А палачам вон как весело играть «в кошки-мышки»: ну, ну, бабка, гори, если сама напросилась!