Я из огненной деревни…

— Ты утекай, а я буду с детками.

А он и сбежал, спрятался. Дальше едут, приехали, окружили, оцепили — уже нам некуда. Забрали нас. У меня шестеро детей было. Больная лежу. Меня пришли и выгоняют. А у меня дитятко грудное было, маленькое. И все детки дробненькие. Один теперь живет, а те погорели. Забрали нас, повели в гумно.

Зашла я туда, а хозяин там — поймали, завернули где-то…

Отсюда нас погнали в Забродье. Забродских попалили раньше, мы не видели. Загнали нас в сарай. Взяли они этих людей и ставят. Которые с детками — тех в одну сторону, а этих, которые свободные, здоровейшие — тех в другую. Дак тех погнали, а нас — там гуменце было такое — нас туда. А те, которые здоровейшие были, говорят:

— Зачем нам дожидаться, чтоб нас побили, уничтожали, давайте двери сломаем. Дак кого убьют, а кто утекет.

А они, должно быть, услыхали, какой-то переводчик там был. Они сейчас двери открыли:

— Кто желающий на работу?

Ну, эти вышли. А я куда с детками пойду, детки у меня дробненькие. Сама негожая была.

Переночевали мы там с детками. И они чуть свет давай нас разводить. Человек по десять. Берут и ведут. А куды — мы не знаем. И видим, повели в ту сторону и там загорелось. А они идут по нас. Они заведут, да побьют, да поджигают. Ну, и меня с детками завели. Моего брата женку с детками. Моего батьку… Тоже этак… (Долго плачет.)Пулемет у каждого… Идут и стреляют… Мы так попадали, лежим, лежим… Я будто в яму какую залезла — не слышно. Нас они сразу не подпаливали. Меня в ногу ранило, а я ничего не чувствовала. Меня будто кто подымал, подымал вверх… Нема никого. Я подняла голову. Ой, в хате они еще! Я обратно так упала. Потом ходят и один одному:

— Ну что, всех побили? — А другой говорит:

— Алес, всех.

Лежала я, а они походили, походили, ушли. Они ушли, я встала, нашла братову женку, так за голову — подергала, подергала: „Авдотья! Авдотья!“ — она не отзывается. Поглядела, что они все неживые лежат. Что мне делать? Страшно сидеть, гореть живой. А из меня кровь течет. Думаю, все равно ж меня поймают. А еще снег был. Дотащилась туда, за хату. Вышла туда — за корчики, поползла на четвереньках. Кровь… Думаю, все равно ж меня поймают. А деревню подпалили, это Забродье. А потом прибилась на болото немного, там со мной девочка была. Ее мать и всех детей убили, а она осталась. Горохова Ивана дочка. Мы с нею — в стог, немного выдергали, да посадились, а ноги мои замерзли, в ботиночках сидела в той воде. Утром сидим мы, я ж никуда не годна, ослабела, нога раненая. Анюта говорит:

— Пойдем. А я говорю:

— Дитятко, иди куда хочешь. Мне нельзя. Я, говорю, погибну тута.

Вижу, перед нами стог загорелся. Вижу, а они едут мимо нас. Обоз. Девочка:

— Ой, утекаемте! А я говорю:

— Не, поздно.

Мы, как те гуси, пообщипались и сидим в стогу, как на том свете…»

«Забродских попалили раньше, мы не видели», — говорит Стефа Коваленя. И там тоже была «селекция». Кто молодой, здоровый, тех погнали с собой. А остальных…

Ганна Ивановна Берниковичвидела, что и как было в Забродье.

Это та самая «девочка Анюта», с которой вместе спасалась Стефа Коваленя.

«…Тогда я еще в четвертый класс ходила. Привели „ас в сарай и поставили на колени. На колени постановились. Потом:

— Ложитесь!

Полегли ничком.

Да у меня два брата было, один у матери иа руках был, а другой, старшенький, дак я около себя посадила.“ И две сестры у меня было тоже, так они около матери сидели. Дак я там как лежала — слышно, что стреляли и все… И вышли… Ну, я забрызганная лежала. Так я чувствую, из матери налилось крови на меня. Голова моя вся мокрая была. Потом этот от меня братика все отталкивал. (Плачет.)Дак я за руку его подтащила… Я лежала, пока принесли солому. Лежу и думаю: „Во, это ж поубивали, и убитые все знают“. Лежу и сама себе так думаю… В общем, убитый человек, а знает… Слышу — солома зашелестела. Лежу и подергиваюсь — ничего не болит. Думаю, это ж ничего и не болит. Убитый человек, и все знает. Потом они подожгли. Я лежала, пока мне руку не припекло. Одежда стала гореть на плечах. Руку как припекло, я подхватилась и выбежала во двор.

Открыла глаза, поглядела — горит все кругом. Побегала, побегала, думаю, куда бежать, что делать. Немцы ж еще тут — убьют. Я в истопку. Гляжу немец. Подошел, набрал какого-то сена. А мне видно в щелочку. Кинул под стреху. Стреха загорелась. Только я во двор выскочила — шухнула стреха, упала. Все! Я побежала в лес.

Там я обгасилась вся: в снег легла — еще снег был. Потом я поднялась, вижу: какой-то человек идет ко мне.

Подошел ко мне, спросил, что, как. Я рассказала.

— Ты, говорит, посиди, девочка, тут, а я приду вечером, тебя заберу.

Где ж я буду тут сидеть? Ночь уже обнимает. Не, думаю я, пойду. Я знаю свое сено там, на болоте — и в стог. Пошла. Пошла я, там поплакала. (Плачет.)Сижу и плачу. После из Осова — женщина. Подошла и говорит:

— Я думала, тут много людей.

Ее ранило в ногу. Переночевали мы с ней в стогу. Есть же хочется, голодные. Я говорю:

— Пошли, у нас сало закопанное есть.

Раскопали сало, смотрим: немцы в том селе, в Красном Озере. Пошли мы в другой стог, в чужой. Рано проснулись. Та женщина говорит мне:

— Ты, говорит, спишь? Не спи, посмотри: впереди стога горят.

Встала я — правда, горят. Кругом по болоту горят…»

О таком же — Мария Семеновна Журавская. Жилин Брод Слуцкого района Минской области:

«…Я живу в этом конце, а мама живет в том конце. И тогда я с ребенком пошла к маме. Може, мы пряли хам, може, что другое — я уже и забыла. Сидим и слышим — стреляют… А нам и не в голове, что там стреляют. А потом говорю я:

— Пойду я додому…

Я пошла додому. А мой хозяин дрова пилит на дворе. И говорим мы: чего это там так стреляют?.. А потом глядим: через поле идет цепь немцев. Нам уже было некуда утекать… Може, мы и могли б утечь, но человек же думает: „Мы же не виноваты. Что ж они нас душить будут или бить“. А моего ребенка не было, у мамы был он. Как пошли они по деревне, так сразу зашли и к нам, хозяина, Павлика моего, вроде бы забрали… Не, не тогда забрали, вру я уже. Дитя принесли хлопцы мне, мои братья. В том конце брали молодых в Германию, так моя мама говорит:

— Несите вы Мане дитя, а то и ее заберут. Потому что я молодая еще была, с 1922 года.

И вот пришли они Павлика забирать в Германию. Мы с его матерью плачем, просим, чтоб не забирали. А немец мне… Я уже семь классов кончила, и уже немного понимаю, что они говорят по-немецки. Чтоб и я, говорит, дитя оставила с матерью, а сама в Германию, и тогда будет „гут“. Как мы ни просили с мамой, как мы ни плакали, все равно забрали Павлика и погнали на Деревню. Потом вышла я… Был оттепельный, теплый День, я это дитя укутала и вышла. Встречаю знакомого полицая и говорю ему:

— Федя, что это будут делать?

— А я ничего не знаю.

Я иду, все равно иду. Павлика гонят, и я сзади иду. И еще раз спрашиваю у полицая, а он еще раз говорит, что ничего не знает. Свой парень, может, меня и провожал не раз. А потом говорит:

— Если хочешь, дак гони коров.

По третьему разу только мне сказал. Стали нас сгонять в одну хату, к Костику Тихону. Пришла я и говорю своему мужу и дядьке:

— Наверно, будут что-то с нами делать. Потому что мне Барановский сказал, чтоб гнали коров…