Я из огненной деревни…
Шрифт:
«Дак тех в истопку загнали, а нас повели в Лапичи. Их сначала в истопку загнали. После, говорили, погнали в Полядки и там сожгли. Семь женщин с детьми. А одна девочка большая была и с ней четверо младших, дак она тоже сама просится, говорит:
— Паночек, я не донесу.
— Одно с ней было маленькое.
— Ну, дак становись тут!..
И ее, ту девочку с детьми, тоже загнали и спалили… Не знала и попросилась…»
Это они любили — повеселиться, «трудясь». В Збышине Кировского района убили всех, кого нашли, а в живых оставили двух стареньких женщин
Другой район, другая деревня, другой рассказ…
«…Сидели мы в той хате, може, два часа, а може, и больше. В крайней хате. А потом уже двое идут. Один переводчик, а другой такой высокий немец. Нахрамывал на правую ногу. Палка у него была. Держит палку эту резиновую… Ну, знаете… Как открыли хату — стали в дверях и смотрят. Поглядели, поглядели, семьи полицейских сразу вычитали и вывели. Ихнее родство. А нам уже всем, значит, положено погибать… Ну, там у нас был по неделе староста. Один человек был старостой, другой был старостой, третий… И тут он подошел и стал просить:
— Отпустите меня с семьей…
Он как будто бы им служил. Може, они его и отпустили б, но тут жена подходит и говорит:
— Паночки, отпустите, нас партизаны сегодня обидели — кабанчика забрали…
Немец говорит:
— Дак что — ты партизанам кабана отдала! Палкой ударил по голове, в первую очередь забрали и повели их… Повели, а куда повели, никто ж не знает. Подходит другой человек:
— Отпустите меня. Комендант — мой сродственник. В Старобине.
Долго он им что-то говорил, а им терпения нема, им уже охота бить, а он все говорит. Опять они палкой по голове, и этого забрали, и семью, и тоже повели…
А моя девочка стоит, старшая… У меня четверо было детей, а беременна я была уже пятым. Подбегает она:
— Папочка, всех людей ведут, все просят, а ты не просишь… Хоть бы ты, папка, попросил! Эта ж вот хата будет гореть — будут наши глазки выскакивать… А ты, папочка, никого не просишь…
А батька говорит:
— Дочка, активу своему вон как дали, а нам уже и бог велел погибать.
— Ну, папочка, ну, попроси!.. И к этому переводчику…
Она еще и в школу не ходила, маленькая была. А этот переводчик поглядит, поглядит на людей… А моя все просит:
— Папочка, попроси!..
Правда, муж подошел да и говорит:
— Господин переводчик, я хочу о чем-то вас спросить.
Милые мои, я ж говорю — или это судьба такая, или что.
— Я, — говорит мой, — человек нездешний, приезжий, специалист по найму, кузнец. А если жить буду, то пользу хоть какую дам, какой вам интерес, что вы меня убьете…
Он что-то погергечет тому немцу, а тот зиркнул глазами и говорит:
— А много у тебя киндеров? Мой говорит:
— Вот стоят.
Ну, говорит:
— Кузнец, все равно ты ж один день только поживешь.
А мой говорит:
— Старая пословица: кто тонет, тот и за бритву ухватится Хорошо и пять секунд пожить.
То, мои милые, бил людей, визжал, а то, видите, как утих…
— Ну, говорит, бери свою жену, детей и иди!
То
ли судьба такая, то ли кто счастливый из детей?.. Когда мы шли из хаты, дак он говорит:— У них много киндеров — в коровник. Много детей — жалко выпустить…»
Мария Ефимовна Маголина, от которой мы в деревне Заглинное Солигорского района Минской области услышали эту историю, все ж, схитрив назавтра, спасла своих детей. В коровник они не попали, а после войны и еще пятерых родила: она — и теперь еще женщина моложавая — Мать-героиня.
Но, видите, как тот «с палкой» рассуждает и чувствует: как раз как и положено фашисту. Не детей пожалеет, а пожалеет, что их «много» у этого кузнеца, которого он хотел отпустить: может, сгодятся его мастеровитые руки. А у человека, оказывается, вон сколько детей! «Биологический потенциал»… Нет, «в коровник», в огонь их!
Да что там о кузнеце говорить, они вон и старосту, который им служил, и того убивают заодно со всей деревней — по той же причине: детей слишком много!
Это уже в другом месте — в Разлитье Борисовского района Минской области, о чем рассказывала Анастасья Дмитриевна Шило.
«…А старшина наш… или староста — черт его знает — дак этот хотел с ними ехать. А они плюнули на него и не взяли: детей много… Старосту первого и убили. Левона…»
Если и были чувства у этих фашистских «сверхскотов», так «чувства-наоборот».
Но наступает час расплаты и тогда…
На Витебщине было: еще один такой — так же поделил деревню на «нужных рейху» и «ненужных», на живых и мертвых, и вез уже на машинах «немецких рабов», а тут остановилась колонна, крик: «Партизаны!» И сзади и спереди. Дак этот «бог» — бац и лежит! Вывалился из кабины, потерял сознание. Сразу забыл, что он какой-то там «сверх», что смерть — его «добрая подруга». Это ведь не чужая смерть, а своя!..
К другим расплата пришла позже. Главный «селекционер» Розенберг вместе с фюрером планировал миллионные смерти хладнокровно — а когда самому пришлось, когда петлю увидел, так этот сверхчеловек — сразу в обморок! Всякие слова о «приказах сверху» и о своей незначительности, мизерности, солдатском послушании — также были потом. А пока что:
«…А тут уже в эту деревню немцы заходят. Мы идем домой, а тут уже по дворам ходят немцы. Только я прибежала домой, а уже гонят на собрание. Гонят на собрание, спрашивают, сколько лет, а у меня мачеха была. Она говорит:
— Она еще малая девочка…
Выгоняют из хаты всех на собрание. Подошли мы туда, уже из села…
Один был картавый малец. И он голосит, и бабы голосят все, дак он ругается, камень схватил и — на этих, на полицаев… И полицай один:
— Во — дурак, а хочет жить!.. И матом на него.
Подогнали нас в конец деревни и хотели кидать в яму. Яма была силосная. Но они говорят:
— Погоним дальше.
И погнали нас до речки, а начали отбирать: которых в Германию, а которых…
Отобрали нас несколько человек, а тех погнали убивать уже…
Нас, молодых уже, погнали назад в деревню. Ходят все, разговаривают. Мы стоим на дворе там на одном. И там две бабы спрятались… это баба и два пацана. Правда, они… немцы настоящие. Не разговаривают. Там разговаривают дальше, а они по-немецки. Вот я-то слово помню теперь, как я слыхала: