Я люблю тьму

А потом я проснулась от звонка в дверь.

Глава XXVII Забытый голос

Когда рано утром, да ещё после хорошего кошмара, к тебе в дом кто–то приходит, какая будет первая мысль? Правильно: зарыться с головой в одеяло и накрыться подушкой. А если вдруг кто под одеяло заглянет, так глаза вытаращить и сказать: «Тсс. Я гусеница, и скоро буду прекрасной бабочкой». Тогда пришедший решит, что ты долбанулась, и позволит спокойно спать дальше.

— Кто там? — увы, бабуля моего мнения касательно всяких там ходящих в гости по утрам не разделяла. И вот как мне объяснить, что там, за дверью, скорее всего, не безобидный Винни—Пух? Путайся теперь в одеяле, несись на помощь, Руську скидывай — вон, сволочь пушистая, в ногах пристроилась! Но неожиданно вместо привычного пощёлкивания многочисленных замков я услышала:

— Да–да, подождите, сейчас открою! Я не одета!

Пушистый ком, а ну посторонись! И нечего тут недовольно мяукать — я, может, твою шкурку спасаю. А то явится какой–нибудь не сильно добрый колдун, да и сделает из тебя воротник, а из бабули — чучело. С выпученными глазами, как у тех сов из сна.

Тем временем дорогая Светлана Николаевна влетела в спальню и зашептала: — Виктория, быстро звони в полицию! Не до конца проснувшийся мозг завис. Намертво. И вместо заготовленных реплик получилось: — И… эээ… аа?.. — Господи, что же ты непонятливая–то такая! — бабушка поджала губы. — В полицию, говорю, звони! Мозг включился так же самовольно, как до того выключился: — А чего я им скажу–то? На чай приглашу? — Виктория, какой чай! — зашипела бабуля и для пущей убедительности встряхнула меня за плечо. — Скажешь: за дверью грабитель, в квартиру войти хочет… В дверь снова позвонили, сопроводив звонок продолжительным стуком. — Ах, имейте терпение! — по привычке навесив сладенькую улыбочку, проорала бабушка. Затем смерила меня испепеляющим взглядом — как же, такая–сякая, не сумела сразу мысли прочитать! Хорошо, бабка не ведьма, а то б точно меня подпалила — и плакали тогда шикарные длинные косы, а заодно ресницы и брови. И только после этого сама схватилась за трубку. Из–за стены доносилось только: — Алло! Да не могу я громче! — ну да, куда уж громче, и так шёпот формата театрального, когда на весь зал слышно. — Романова Светлана, проживаю по адресу… да–да, грабитель возле двери, а может, террорист какой… нет, никого не убили… Это как это — сами разбирайтесь?! Вы меня очень разочаровали, молодой человек! Ну понятно. Наша доблестная полиция всё никак не может забыть милое бабулино хобби: вызывать ментовку с любого чиха. У соседей ругаются — полиция! Во дворе алкоголики сидят — полиция! Молодёжь в четыре утра на скамейке целуется… ну, вы поняли. Кстати, «Скорая» к нам обычно тоже не торопится. При всё своём мнимом барстве, Светлана Николаевна задолбала всех, включая зоомагазин по соседству. А я что? А я, замотанная в одеяло, прильнула к глазку. Боялась, конечно, увидеть того черноглазого — куда без этого! Мне и во сне, и наяву этого чудика хватило. Вместо этого за дверью обнаружился всклокоченный мужик, похожий на сисадмина из анекдотов. Ну, знаете, такого, который грязный, бородатый и в свитере с оленями. А может, он тоже нечисть какая — ну, вроде лешего, только посовременнее, замаскированный, так сказать? Звякнуть Светозару? Ага, чтобы потом Стелла ржала — мол, при малейшей опасности за старших прячется, какая из неё ведьма! Бабушка наконец–то бросила трубку. Никак, закончила лекцию на тему продажных ментов и волков позорных? Ох, не к добру: сейчас как возьмёт, как на меня переключится… Но вместо этого Светлана Николаевна царственно задрала подбородок и снова натянула фальшивую улыбочку: — Открываю–открываю! — и к дверям. Нет, что, правда откроет?! А может, мне силу свою ещё разочек материализовать, если вдруг опасность какая, да и… Блин, Вика, ты сегодня генератор великолепных идей! Вот явятся менты, или ещё кто, и объясняй им потом, откуда у тебя остро заточенная железяка, чай, пометочку «сувенирная продукция» моё воображение не предусмотрело. А ну как мужик вообще без всякой мистики, сейчас дверь откроем — и заявит: «А вы верите в Бога?» или там «Плановая проверка, счётчики меняем?», то бишь, окажется обыкновенным мошенником? А я его стилетом. Фигово так получится. Баба Света приоткрыла дверь — и тотчас с площадки послышался скрипучий вопль: — А ну стоять! Не двигаться, руки за голову! Первая мысль — дозвалась–таки бабуля до ментуры! Вторая — а, нет, кося. Не участковый явился и не омоновцы с автоматами, а всего–то дед Егор с трофейным ружьём. Дед Егор всем говорит, мол, будто бы он ветеран, войну прошёл, да только врёт всё: он только в сорок седьмом родился. Но так уж вышло — родился героем, да каким! Таким, что все нерастраченные геройства пустил не по назначению. Ружьё он у одного агрессивного дачника отбил, да так при себе и придержал, но всем говорит, что это ему сослуживцы подарили. Ага, те самые стройбатовцы. — А я что?.. — стушевался сисадминистый мужик, и глаза сделал такие несчастные — прям щеночек побитый. Но руки за голову заложил — мало ли, пальнёт ещё! На деде не написано, что он безобидней тушканчика. — Ишь, распоясались! Средь бела дня! Думал, ирод чеченский, времена изменились, не поможет никто, одинокой–то бабе с ребёнком! Это он про бабушку и про меня, если что. — Вы меня, пожалуйста, с чеченцами–то не мешайте, — мужик, очевидно, пришёл в себя, вот и попёрла из него интеллигенция. — Я не к вам пришёл, а к Светлане Николаевне Романовой. Это же вы? Не, не похож на грабителя — разве что сейчас начнёт стандартный развод на брошюрки с пылесосами. Дед Егор покрепче за ружьё схватился и гаркнул: — Знаем мы таких, всех из себя! Квартиры обворовываете, аэропорты с вокзалами подрываете! Тем временем сисадминистый мужик наконец–то заметил непрезентабельную меня — ну извините, что в пижаме и с Руськой на штанине! И тотчас побелел везде, где не скрывали спутанные волосы и борода, руки раскинул и пробормотал: — Ёжик, ты?.. А у меня челюсть отвисла. И вспомнилось как–то: совсем маленькая я, в углу сижу, хнычу. Бабуля тогда меня первый раз подстригла. Ну, как подстригла: взяла бритву, и гудбай, кудряшки, здравствуй, лысинка. Торчал только едва заметный пушок, как от плесени, и на меня все соседи говорили: «Ой, какой хорошенький мальчик!» и прочую байду, от которой реветь хотелось ещё сильнее. Вдобавок, случилась на радостях ветрянка. Вот и сидела я — вся в зелёнке и лысая. — А тут у нас кто? — засмеялся над головой мелкой меня почти забытый голос, и большая ладонь погладила по бритой голове. — А тут у нас зелёный ёжик! Ух, колючий! Бабушка и я смотрели на мужика, а тот, вздохнув, опёрся на стену и проговорил: — Мам, ты чего, Алёшку своего не признала? Вернулся я!

Глава XXVIII Как в кино

Видели когда–нибудь эти сцены из российских сериалов, где все сидят за столом на крохотной кухоньке, жуют и всей семьёй думают о вечном? Именно так сейчас выглядела наша кухня: за стеной трендит телик, причём почему–то о войне, свистит с горя поставленный ещё раз кипятиться чайник, а за столом сидят и надуваются чаем. Вернее, я надуваюсь, Алёшка — ну не могу я его папой называть, хоть убейте! — сидит и из чашки воздух хлещет, говорить, наверное, не хочет. И бабушка тоже не хочет — вцепилась в Руську и теребит, как плюшевую, даром что та уже царапается. Папа. А как это вообще — папа? Ну, помню пару милых сцен из детства — вроде той, про ёжика. И то неясно — это я вспоминаю, или просто когда–то выдумала? Была ж у меня в детстве развлекуха — на рекламу залипать. Все ругаются, мол, такое кино интересное или выпуск новостей важный, а мелкая я сижу — и думаю: вот как оно бывает! И мамы встречаются такие, которые с утра завтрак готовят, и папы, которые в зоопарк детей водят. А ещё бывают сёстры, братья, а бабушки все пухленькие и в платочках — короче, там имелось всё, что нужно для счастья и чего нашей семейке никогда не хватало. Может, я сейчас не папу вспоминаю, а такую вот рекламу. Звякнула о блюдечко чашка, и тут же вырвалась на свободу Руська. Правильно, правильно, мотай удочки — сказала бы я раньше, но сейчас вскочила и сделала озабоченное лицо. Вот как скажу «Ой, кошечка волнуется!», как побегу за ней — и смотаюсь в Тибет, да хоть в Антарктиду — там, поди, теплее, чем сейчас у нас на кухне… Сказать я не успела, потому что бабушка, когда гладить стало некого, мигом заговорила: — Откуда мне знать, что вы действительно тот, за кого себя выдаёте? У вас есть документы, в конце концов? В этом вся баба Света. Казалось бы, читает сопливые книжки, ревёт над сериалами. Будь это какое–нибудь кино, она бы уже давно нашла, я не знаю, родимое пятно какое–нибудь приметное, залилась бы слезами, бросилась обнимать блудного сына, как в каком–нибудь «Жди меня». Вот когда я пожалела, что кино и реальность не сильно похожи. — Мама, да ты что! — выпучил глаза Алёшка, но бабулю это не убедило: встала из–за стола, нахмурилась, губы поджала: — Мой сын пропал без вести много лет назад. Кто вы, я не знаю, но подозреваю, что с ним вы не имеете ничего общего. Такое лицо сразу у сисадминистого мужика стало — потерянное–потерянное. А ты чего думал — припрёшься вот так в незнакомый дом, и тебя сразу обнимать–целовать, даром, что чужой, мол, и такой сойдёт?.. Не, чего–то не сходится. — Ба, он же про ёжика знает. — Вырастила на свою голову! Про ёжика знает! — задохнулась возмущением баба Света. — Да даже если знает — что с того–то?! Нет у меня сына! Что помер, что семью бросил — всё одно. Олька–то, хоть девка та ещё, а жена ему была! — Оля! — и позеленел. — А как она? Где? — А тебе–то что за печаль? — бабуля ткнула его окольцованным пальцем в грудь. — Поживиться думал? Вон пошёл! Нет у нас ничего! Я внимательно смотрела на новоявленного папу — сбежит, нет? Если вор или мошенник — точно убежит: больно надо ему со скандальной бабкой связываться! А всё–таки про ёжика знает. Откуда?.. Алёшка не сбежал. Вместо этого он ухватил бабушку за палец, крепко так, и закричал: — Кольцо–то! Помнишь, как мы ювелира? Отец мой, царствие ему небесное, рубин принёс — здоровущий! — а ювелир прикарманил, стекляшку вставил. Я ему по морде, меня в милицию… помнишь, мам? А ведь вернул, рубин–то! Тут и бабушка позеленела, ахнула, за сердце схватилась… Помрёт ещё! Нет, даже в обморок не упала — выдохнула, выпрямилась, и с ровной–ровной спиной принялась считать капли валерьянки. Кап–кап–кап… — И про ёжика знает, — само собой вырвалось. Никогда в жизни меня не клинило так конкретно, а тут — раз! — заело. Бабушка залпом выдула стакан и заговорила — тихо, но как–то угрожающе: — Да где ж ты шлялся, ирод?.. Лет–то сколько… Семью бросил! И говоришь как — чистая деревня! Такой интеллигентный мальчик был… — Так там и был — в деревне, — Алёшка вскинул руки, и вовремя: баба Света забыла на время о мнимом княжеском происхождении и ухватилась за скалку. Зачем ухватилась? Ну, явно не пирожков на радостях напечь. Я тоже на всякий случай пригнулась — мало ли? Ведьма ведьмой, а скалкой по голове — больно. — Тогда как вышло–то?! — новоявленный папа уже не говорил — кричал, видно, чтоб не побили. — Я только вышел, а мне с работы: мол, в Подмосковье, к клиенту, срочно, а то уволят к чертям. Тут имя–то своё забудешь, не только домой позвонить! А там, под Москвой, меня, говорят, машина сбила. Я сам–то не помню — очухался в доме в деревенском, а бабка, полуглухая какая–то, меня Ванечкой кликала. А мне что? Ванечка так Ванечка. Не поверите, вообще ничего в голове, чисто туман. Это я потом уже узнал — сын у неё был, в город подался, а мы похожи чем–то. И соседи её болтали — мол, Ванечка тот самый вернулся. И главное, так сошлось–то всё! Дрова колоть не умею, за скотиной ухаживать — так в городе жил, серьёзным человеком был, а как деревенские живут — позабыл. Так и жил, иногда казалось даже — вспоминать что–то начинаю! Скажут — в детстве с этим вот дружили, и мне как будто вспоминается — да, правда, было такое! В Москву ездил — меня ж Евдокия, ну, зовут так ту старушку, отправляла иногда. А я слушала, а голова кружилась. Это как так получается?! Папа, значит, все эти годы жил где–то там, совсем недалеко, только руку протяни? А милиция как же? Хотя и дураку ясно — они тело искали, а не Алексея Романова. Да и пришли бы они в деревенский дом к этой Евдокии, и что? Сказали бы им — обознались, это Ванечка. Небось и документы ему бабулька новые добыла. — Хорошо тебе было? Так зачем вернулся–то?! — и брови хмурит. Ну даёт бабка! От сына десять лет ни слуху ни духу, вроде как умер, могила даже имеется — и вдруг вернулся! А она — зачем?! — Так я и говорю: Евдокия, бабка, померла. Ну и приехал с Москвы её Ванечка — тот ещё фрукт, я вам скажу! Скандал закатил — мол, обманщик, самозванец, наследство заграбастать хотел! Я стою, и думаю — что за оказия? А тут — телефон у него. Трубку берёт, а она зелёная такая, блестящая, и наклейка в виде ёжика. Он ругаться, оправдываться — мол, у дочки одолжил, телефон потерял, и тут у меня как щёлкнет! Всё вспомнил: и имя, и адрес… Думал — с ума сойду! Не поверите — в окно выскочил, в чём был, и на Москву: денег, слава Богу, прихватил… Боялся — вдруг съехали, вдруг случилось чего?.. А нет, вот они вы, на месте… Оли только нет. Она на работе, да?.. — и грустно так смотрит, что не по себе прямо стало. А бабе Свете что? Она у нас терминатор — железная: — Замуж твоя Оля выскочила, недолго горевала! В Берлине теперь кукует. Думал, тебя, дурака, всю жизнь оплакивать будет? — бабушка всё ещё ворчала, но уже скорее по инерции: уж я-то знаю. Она, когда по–настоящему бесится, скалку ни в жизнь не опустит. Папа — само слово даже странное! — глаза опустил и пробормотал: — Бедная Оля! Морока–то ей какая… Документы переделывать, со мной разводиться… Это ж и мне надо будет паспорт добывать… И тут я почему–то поверила — и правда папа, не врёт. Воспоминания, они, конечно, не самое надёжное свидетельство. Но мне почему–то всегда казалось: именно такой у меня папа был, о других в первую очередь думал, не о себе. Он же маму любил, это точно, и вот сейчас всё вспомнил, как будто десяти лет не было. Ужас это, наверное! А бабушка смотрела, пристально и холодно, как будто не сын вернулся, а алкаш из соседнего подъезда на водку просит. Алёшка тяжело вздохнул и встал из–за стола: — Эх, и чего ехал — не пойму! Вы меня, дурака, простите. У вас тут жизнь своя, налаженная, и тут я. Поеду, может, приютит кто… Он направился к дверям, а баба Света сидела и смотрела в спину, будто дырку в ней сверлила. И молчит, главное! Телевизор только за стеной слышно — теперь там попсовая певичка завывает. А я закричала одинокой спине: — Пап, не уходи! То есть это только я так подумала, что закричу. А на самом деле совсем тихо вышло, но он услышал. И я сама не поняла, как меня крепко–крепко обняли, и плевать, что ткнули носом в не очень чистый свитер и колючую бороду: — Ёжик мой, — голос такой, будто плачет, и будь он менее бородатым, сверху, наверное, капало бы. А так слезинки терялись где–то в бороде. — Ёжик, да куда ж я от вас денусь–то?.. Он и бабушку в охапку сграбастал, хоть она всё так же молчала. И вот тогда я впервые в жизни разревелась не оттого, что стало плохо или больно. Точно всё — как в сериале. Или в телепередаче.

Глава XXIX Трясина

Живи я в нормальной семье, возвращение «блудного папы», конечно, превратилось бы в сплошной праздник — минимум на неделю–две. Какие там дела, какая школа! Одна записка — семейные обстоятельства, и гуляй себе! Но бабушка и тут подпортила кайф — будто только ко мне пропавший без вести вернулся, а что он ей сын, так то без разницы. Сказала — папе сейчас, высунув язык, придётся бегать за бумажками: нельзя ж беспаспортным жить! А школа что? Школу никто не отменял. Всю дорогу к родному учебному заведению я думала — а как же колдовские дела? Останавливалась, понимаешь, оглядывалась — вдруг в спину Маланья или Светозар смотрят? Или этот черноглазый опять меня преследует? Но ни на пороге соседней квартиры, ни на перекрёстке, ни в школьном дворе не мелькнуло в толпе знакомых лиц. Только один раз показалось, что вижу Стеллу; потом сообразила — не, не показалось, просто её фотку на рекламный щит влепили. Разумеется, я опоздала. Когда я, прикинувшись человеком–невидимкой, попыталась проскользнуть на своё место, тут же послышался притворно–удивлённый шёпот: — Ой, Вика! Ты почему так поздно? Инна Фёдоровна, запишите, пожалуйста, что Вика пришла! — а это уже не шёпотом, а во всю Ивановскую. Выдрать бы язык Катеньке, или, на худой конец, к нёбу приклеить, чтоб не болтала. Правда, в этот раз подлиза просчиталась: информатичка — тётка спокойная, наверное, поэтому у неё одной во всей школе нет подпольной клички. На замечание она лишь рассеянно покачала головой, записала что–то в журнале и снова отвернулась к доске. — Да вы чё? Она княгиня, ей и опоздать можно! — фыркнуло с задней парты. Ну, конечно, Костян, давно не виделись. Я обернулась — и он заткнулся, даже, кажется, втянул в плечи бритую голову. Правильно. Меня теперь бояться надо! Конечно, Инну Фёдоровну никто не слушал. Она там объясняет, что за зверь такой — «Блокнот», и как в нём печатать. Даже жалко её — работает, бедная, по доисторической программе, понятия не имеет, что дети сейчас другие, в компах получше неё секут. Задание на урок тоже оказалось легче лёгкого — перепечатать какой–то там кусок книжки. Я вас умоляю…

— … Конечно, фрагмент достаточно объёмный, но высокая скорость печати — очень полезный навык… Копировать–вставить, абзацы проставить… Абра–кадабра! Компьютерная магия. Скучно даже. Пару минут я для вида постучала по клавишам, затем быстренько подтёрла набитый набор буковок и отрапортовала: — Инна Фёдоровна, я всё! — Это как — всё?! — переполошилась информатичка, но почти сразу успокоилась. А что? Вон, текст на экране, всё в лучшем виде. А что не вручную, пальчиками перебито — так это простите. Буду я ещё на всякую ерунду время тратить. — Молодец, Романова! Пять, безусловно пять… ты только посиди тихо, хорошо? Не мешай никому! А зачем мешать? Я лучше в инет залезу, благо, давненько меня там не стояло. Здравствуй, родной и любимый сайт! Нет, видео смотреть не буду, только сообщения проверю. Ну, конечно. «NatyVamp: Ты где? Померла, что ли?» «Kelpy: Рогнеда, ау!» «Agent007: Тебя инопланетяне спёрли? Х)» И ещё с полсотни такой же бессмыслицы. Ежу ж понятно — если человек в оффлайне, то и не ответит, хоть выше головы сообщениями завали. И почему сразу — «померла», «инопланетяне»… У человека, может, жизнь начала налаживаться, и ему не до всякой там форумной болтовни. Что бы им всем ответить… Громыхнула дверь кабинета, и я мигом свернула окно: мало ли, кто там явился! Вдруг директор — а я по сомнительным сайтам гуляю, и вообще, не похожа на пионерку. Нет–нет, вам показалось, Вика — приличная девочка, вон, задание делает… На всякий оглянулась: ну, почти угадала. В дверях маячила мадам Гитлер с выпученными лягушачьими глазами. — Вы меня, Инна Фёдоровна, извините! — и подвинула информатичку, как будто та не человек вовсе, а кактус в горшке. — Важное объявление! Завтра после уроков состоится репетиция! Слова повторить, костюмы подготовить! Вот же ёжики… Костюм! А, ладно, спектакль же школьный, чего заморачиваться. Свистну у бабули какое–нибудь платье, бижутерки на пальцы понацепляю — вылитая баба Света буду! Ведь так же, наверное, выглядят все мерзкие тётки, мешающие жить. — А мне чего надеть?! — простонал Костян, сообразив, что ему тоже костюм клепать своими руками, да ещё и за одну сегодняшнюю ночь. — А тебе и костюма не надо: и так пень пнём! — выкрикнул кто–то из девчонок. Разумеется, все дружно захихикали. А чего смеяться? Шуточка — очевидней некуда, прям как торт в лицо. И вообще, разве может быть смешной констатация факта? — Р-разговорчики! — не оценила юмора и мадам Гитлер. — Всё очень серьёзно! Чтобы завтра — никаких хаханек! Чтобы все — как настоящие артисты, иначе от двоек не продохнёте! Ясно выражаюсь?! Да ясно, ясно, яснее некуда, слюнями только прекрати брызгать! Я отвернулась к окну: школа — она ж как трясина. Затягивает себе, затягивает, и уже кажется, что фигли ты от неё отделаешься; повезёт выбраться — всё равно будешь по уши в грязи. Какое там волшебство, если приходится штаны просиживать за самыми бесполезными в мире делами! Я, может, вообще не хочу больше в школу ходить. Интересно, можно ли себе справку наколдовать — скажем, что ногу сломала, чтобы наверняка? А если на улице кого случайно встретишь, так тоже заколдовать, чтоб не рассказал никому. В конце концов, разве в обмен на всякие ужасы вроде дрём на окнах не положена пара грамчиков радости? И тут за окном, во дворе, я увидела Светозара. Он вскинул голову, поймав мой взгляд, и махнул рукой, подзывая к себе. Конечно, я схватила рюкзак и выбежала из класса, едва не сшибив мадам Гитлер. Учёба, учёба, да зачем она вообще нужна?! Может, я вообще себе знания наколдую и самой умной стану, умнее учителей. Надо только разобраться, как это делается. — Виктория! Куда?! Не пройти бы вам лесом, неуважаемая? Какая учёба, когда тут такие дела творятся!

Глава XXX Слабость — не порок

Мне всегда было интересно: для чего в школах охранники? Чтоб школьники курить не бегали? Так бегают, просто через заднюю дверь, которая почему–то не охраняется. Чтобы от террористов и прочего защищать? Ага, так и вижу нашего Юрика, который, как от мух, отмахивается от террористов скрученной газетой с кроссвордами. Вот и напрашивается вывод: охранники у нас — декорация. Хоть бы выход загородил пузом, когда я убегала, что ли! Светозар ходил туда–сюда вдоль стены, а увидев запыхавшуюся меня, лишь коротко кивнул, как будто мы договаривались о встрече заранее. Так, надо не тормозить, сказать чего–нибудь умное. Чтоб аккуратненько так, не в лоб, выведать всё про черноглазого, и разузнать, почему во сне Маланья в сову превращалась, и вообще… — А злые колдуны — они вообще какие? Блин, молодец. Умнее было б только загуглить — а чего, в книжках и кино помогает. — Ты имеешь в виду — как отличить тёмного колдуна от светлого? — Светозар пожал плечами. — Это целая наука. Скажу только, что внешность тут — не помощница. Те, кто одеваются в чёрное, обвешиваются серебром и таскают с собой пауков и чёрных кошек — это не колдуны даже, так, притворщики. А почему ты спрашиваешь? Ой–ой–ой… Ненавижу, когда меня взглядом сверлят — аж мурашки по коже. Так и хочется иголки во все стороны выставить. А что? Быть ёжиком — так по полной программе. — Да так, снился мне тут один, чушь какую–то нёс, — главное — как–нибудь небрежно это сказать, без страха, а то решат ещё, что я слабачка. — Вроде это тот тип был, ну, который нас с Маланьей чуть не того… грузовиком. Светозар нахмурился: — Слабость — это не такой порок, как ты думаешь. Врагов нельзя недооценивать. Блин. — Но вообще–то я не за этим. Пойдём. Не, загадочность — это, конечно, здорово и тому подобное… Наверное, следовало бы молчать. Ну, хотя бы потому, что как–то слабо верится, что уверенная в себе колдунья стала бы трепать языком. Слабость — не порок, говорит? Ну–ну. Будем надеяться — болтливость тоже. — Куда идём–то? И зачем? И почему посреди дня, в школе потом проблемы будут, и всё тако… Да, подавилась языком. Вы б тоже подавились, если бы секунду назад стояли в знакомом школьном дворе, где асфальта не видно под окурками и плевками, а сейчас — среди шумной улицы. Откуда–то доносится музыка вперемешку с объявлениями, перекрикивают друг друга торговцы картинами, волшебным компотом и котятами. Хоть по–русски кричат — на том спасибо. А то со Светозара сталось бы перекинуть нас на другой конец света. И вот почему я нисколько не удивлена?.. Ну ладно, вру. Удивлена. — На колесе обозрения. Наверху. А, то есть тут ещё где–то и колесо обозрения есть! Я огляделась — вот же, прямо за парковкой. Конечно, забавно — кому могло бы вздуматься кататься в такую погоду? Того и гляди, дождь пойдёт. И ветер жуткий. Стоило подумать о ветре — и взгляд уловил тёмное пятно, расплывшееся на одной из верхних кабинок. Да не пятно вовсе — старик с длинной, косматой бородищей и торчащими во все стороны лохмами. Повис, будто на присосках, и только рваный балахон по ветру развевается. Я хотела испугаться, покосилась на Светозара и не смогла. Не, всё логично. Раз есть дрёмы–пенсионерки, должны ж быть и пенсионеры. — Не скрывается даже, — и усмехнулся. — Дело срочное. Прости уж, что оторвал от учёбы. Не думал, что для тебя это настолько важно. Издевается? Нет, вроде и не думал смеяться. И лицо уже почти серьёзное. — А это кто вообще? Вместо ответа — очередное пожимание плечами. Ясно, пояснений не будет. Как только я с этим почти смирилась, прозвучало невозмутимое: — Дух один. Такие, как он, подпитываются страхом. Конкретно этот, например, призывает ветер, чтобы раскачивать кабинки. — Так же и выпасть можно! — и только потом, присмотревшись, я заметила — кабинки полностью закрытые, просто стены у них стеклянные, прозрачные. Вот же ёжики. Поздравь себя, Вика, ты сегодня бьёшь рекорды тупости. Светозар не собирался ждать, пока я перестану себя жалеть: схватил за руку и потащил к колесу обозрения. Зацокала языком какая–то встречная бабка, но я не успела разглядеть: бабульку унесла толпа. А ведь, если подумать, мы тут и не особо выделяемся: молодой человек ведёт за руку девушку. Ой. Кажется, я сейчас не вовремя начну краснеть. — Мы поднимемся наверх, — тем временем инструктировал меня Светозар. — Выманим его на себя. И нанесём удар. Не хотела я икать, честно. Само собой вышло. Одно дело — размахивать острыми блестящими штуковинами в знакомой квартире, где уж точно не явится добрый дяденька из полиции и не проводит под белы рученьки до ближайшего КПЗ, подарив бабе Свете шикарную возможность поплакаться об ужасной внучке–уголовнице, мол, и пьёт она, и курит, и вся такая–сякая, но это всё дурная компания виновата, конечно, дурная компания. А другое — в общественном, вроде как, месте. Да ещё из кабинки высовываться — на такой–то высоте! И как я вообще это сделаю, если кабинка застеклённая? Ах да, магия же… — Я высоты боюсь. Серьёзно, ждала любого ответа. Кроме невозмутимого: — Прости, но это необходимо. Я уже говорил — оно питается страхом. Поэтому нужен кто–то, кто поможет его выманить. И деликатно так — вроде приманкой не назвали, а всё равно жутко. А то дедок этот, по методу волка из «Трёх поросят», дунет, плюнет… Некстати вспомнился анекдот про мокрое пятно, которое легче было закрасить, чем отскрести. — Ты готова? Соберись, Вика! Тут на тебя надеются. — Я постараюсь. И в самом деле пошла.

Глава XXXI Оберег

Высоты, так уж получилось, я боялась с детства, а если ещё точнее — с младшей школы. А виноват во всём магазинчик с деньгами–листиками и пожарная лестница. У нас тогда, в лучших традициях девяностых, разгорелся спор за территорию: в магазин одновременно играли две кучки мелкоты, и одна из них облюбовала крыльцо чёрного хода. Прямо над ним, на уровне этажа так третьего, была маленькая площадка с полом–решёткой; единственным путём наверх оказалась пресловутая лестница. Учителя — а дело было на прогулке в школьном дворе — благополучно курили бамбук. Именно поэтому я оказалась наверху, таща в охапке поганки и прочую дрянь — а что ещё будут покупать за листики?! Думаете, дальше была страшная кровавая история, в ходе которой я или ещё кто–то навернулся с лестницы, учителей поувольняли, а школу закрыли? Нет, всё было куда прозаичнее. Просто закружилась голова, я не смогла слезть, и снимали меня потом всей школой. В основном — на фотоаппараты и видеокамеры. Не правда ли, офигенно весело, когда ржут над тем, как тебе страшно? И вот теперь подсознание искало пути свалить куда подальше от аттракционов. В особенности — от этой здоровой крутящейся бандуры с хлипкими, раскачивающимися от малейшего ветра кабинками. Нашло ведь, скотина. Почти у самой кассы. — У меня денег нет. — Они нам не нужны, — пожав плечами, Светозар потащил меня к кабинке, не удосужившись купить билет. Почему–то нас никто не остановил: наоборот, к кабинкам проводили. Только я хотела сесть в одну из них, как работник парка покачал головой: — Не, не в эту! В следующую. — А чего вдруг? — спросила я. И тут же пожалела. — Для равновесия. А то перегрузим, и опять застрянет, как на той неделе… Застрянет. Пресвятые ёжики, что может быть хуже — застрять на высоте, в проклятой раскачивающейся стеклянной коробке?! — Спасибо за предупреждение, — Светозар улыбнулся и подтолкнул меня к дверце кабинки. Естественно, пришлось заходить. Нет, не получается из меня героиня, хоть тресни — страшно! А может, оно и к лучшему. Говорили же мне — тот дедок жуткий на страх выползает. — У нас же даже билета нет, — просто хотелось сменить тему. — Не волнуйся. Мы ведь не ради развлечения это делаем, а чтобы помочь. Бьюсь об заклад, неделю назад колесо сломалось не случайно. Дышать, надо просто дышать, вдох–выдох. Не обращать внимания, что дрогнувшая кабинка тронулась, что всё дальше, дальше земля. Вы боялись когда–нибудь до такой степени, что не могли пошевелиться? Я вот не могла даже отойти от края. Стояла, как вмороженная в ледяную глыбу. Слышала только из–за плеча: — Надеюсь, он быстро обратит на нас внимание. Не хотелось бы задерживаться. Задерживаться. То есть, мы можем остаться здесь, в крутящейся адской машинке, не на один круг, а гораздо дольше?! Мамочки! Я обхватила себя руками и зажмурилась — не видеть, не видеть, как земля норовит раствориться в тумане, а облака настолько близко, что, кажется, проплывают мимо. Не хочу, не хочу, не хочу… — Он здесь! Ты готова? Пришлось открыть глаза — и нос к носу столкнуться с дедом с пепельной бородой и такими же космами. В густой бородище терялись маленькие серые глазки. И морщины у него — как нарисованные, больно глубокие. Всё лицо — кукольное больше, преувеличенное. Похожие рожицы мелкота лепит из пластилина. И не страшно почему–то. Совсем. Вернее, было не страшно. Пока не подул ветер, вздыбивший волосы. Стеклянная стена исчезла. Надо было материализовывать силу, и всё такое. Как с дрёмой. Или ещё чего в том же духе. Да хоть бы просто сделать шаг назад, заманивая дух в глубину кабинки. А я? Я просто заорала. Даже попыталась заорать — так лучше. Это я так то ли хриплю, то ли пищу, что ли?! Сжать–разжать пальцы, успокоиться, сосредоточится… Но стилет не появлялся, а пепельные космы обвивались вокруг рук, ног — и не волосы это вовсе, а вихревые потоки, давят, давят… Я же упаду! Но я повисла — над маленькими–маленькими домами и каруселями, над людьми размером с таракана; меня крепко держали поперёк живота, пока уродливый старик, чьи космы безвольно обвисли, летел вниз, подбитый стрелой. На полпути его тело рассыпалось пылью и разлетелось по ветру, а стрела, прежде чем достигнуть земли, разбилась на крохотные, переливающиеся осколки. Снова слышались звуки, далёкие голоса и гудки машин. Пытаясь отдышаться, я повернула голову: в соседней кабинке прилипла к стеклу какая–то бабка, держащая на коленях толстого маленького внука. Кажется, даже кулаком погрозила. А потом я сообразила, как мы со Светозаром выглядим со стороны, и щёки тотчас вспыхнули. — Не бойся. Я не дал бы тебе упасть. Как объяснить, что не привыкла, ну вот вообще, надеяться на других?! Может, он прочитает мысли — и поймёт. Они же все, похоже, это умеют. Кроме Стеллы. Она вообще мало смахивает на ведьму. Лоб упёрся в стекло: стена снова появилась. И только теперь Светозар разжал руки. Рёбра всё ещё немного ныли. — Извини. По–другому его было не выманить, а с земли я бы не достал. Отдышись, наконец! Покажи, что ты в порядке. Дай голос. — Я понимаю. Это… это было необходимо. — и улыбочку, улыбочку… Светозар тем временем невозмутимо стряхнул с рук и плеч серебряные искры от исчезнувшего лука и колчана: — Я уже говорил, помнишь? Не пытайся казаться сильнее, чем ты есть. Вот, кстати. Это тебе. На протянутом тонком шнурке покачивался плоский кулон из слегка поблескивающего камня. Спокойно, спокойно. Не надо показывать, что тебе не каждый день что–то дарят. Особенно — украшения. — Это оберег. Носи его постоянно, и никто не сможет пробиться в твои сны. Интересно, почему я постоянно так глупо улыбаюсь?! Я же теперь почти красивая. Красивым девушкам не положено так себя вести. Тем временем колесо наконец–то завершило круг; стали различимыми лица стоящих у ограды и кассы людей. Одно из лиц — маленькая девочка с воздушным шариком — смотрело прямо на меня. Малышка улыбнулась и что–то сказала. Жизнь продолжалась. Сжав крепче в кулаке прохладный камень, я помахала ей рукой.

Глава XXXII Дебют мадам Гитлер

Я много читала книжек про волшебников и ведьм. Какие–то были забавными и интересными, какие–то — не особо, но почти везде торжественно провозглашалось одно: тот, кто обладает магической силой, обязательно должен её скрывать и жить скучнейшей жизнью по всем шаблонам. Ой–ой–ой, как бы не спалиться, равновесие и прочая туфта. А в чём проблема–то? Ну узнают люди, что есть магия, что тогда, небо на землю шлёпнется? И так, куда ни плюнь, попадёшь то в чёрного колдуна, то в гадалку. Или они так, прикидываются, а настоящие ведьмы шифруются? А, шут их разберёт, в самом деле. Но школа–то мне теперь зачем?! Остановившись, я прислушалась к доносящимся из–за двери голосам: репетицию, кажется, начали без меня. Ну, опоздала, ну, с кем не бывает! Виновата я, что ли, что и думать забыла и про репетицию, и про долбанный костюм! — Константин! Это что ещё такое, я спрашиваю?! — мадам Гитлер было не до меня: сначала надо разорвать одну жертву, а там и до второй руки дойдут. Так–так, какой же нынче повод для визга? А, понятно. Все в костюмах: Леська — в ярком платье и с косичками из мочалки, Генка в нелепом тулупе и с кое–как прицепленной бородой, Сашок с воткнутыми в волосы ветками. А Костян стоит, глаза прячет и тайком лыбится: никакого костюма, только на груди табличка с надписью «Представьте, что я пень». — Мария Валентиновна! — я согнулась пополам — ну Костян! Прям оскорблённая невинность! — Вы в театре когда в последний раз были? Кажется, мадам Гитлер здорово подвисла. А пенёк увлёкся и давай шпарить: — Сейчас просто костюмы никто не делает — это скучно и предсказуемо! Недавно мы с родителями на спектакль ходили, так там актёры вообще без костюмов были! — Это чё — голые, что ли? — тут заржал уже Генка. — Какой — голые! Одетые. Просто у них на груди таблички были, кто кого играет, чтобы не путаться. Это, как же там говорили — постмодернизм! Современное искусство! Тут, понятно, все уставились на мадам Гитлер — чем закончится? А как обычно: она посинела, покраснела и рявкнула: — Это у актёров — искусство! А у тебя — балбесничество! Чтоб к следующей репетиции костюм был, как положено! Тут выпученные, бешено вращающиеся глаза уставились на меня. Костян, как пройденный этап истории, сразу же отошёл на задний план. Какие там пеньки, когда новый повод поорать нашёлся? — Виктория! Это что ещё такое?! Что–что… халат. Из Таиланда. Бабушкин. А что поделать: бабка то, что сама носит, ни на какие спектакли одалживать не собирается, а скользкую тряпку, которая упорно прикидывается шёлком — это пожалуйста! Перстней мне, конечно, никто не дал. А ещё мне милостиво всучили шерстяной платок, изрядно погрызенный молью, и то потому, что с верхней полки свалился, а убирать влом было. В общем, если хотите представить, как я выглядела, представьте что–то среднее между псевдогейшей из японского ресторана и подъездной бабкой. — У нас русская народная сказка! С душой! Безо всякой этой иностранщины, — и глаза закатила, — В кои–то веки разрешила самим выбирать, и вот — пожалуйста! Что за низкопоклонничество перед Западом?! Вот так, с одного вопля русской труженицы на ниве педагогики, Таиланд официально стал считаться Западом. — Как же так! — Катенька всплеснула руками. Прелестная «русская сиротка» красовалась в белом вечернем платье: ну да, прям натуральнее некуда. У нас в таких бальных шмотках каждая вторая баба Нюра за водой к колодцу ходит. — Вика, ты, наверное, вчера с мальчиком гуляла? — вкрадчиво продолжила Катенька. — Поэтому и костюм такой плохонький нашла, правильно ведь? Мария Валентиновна, не ругайте её, она не специально! Интересно, а можно так наколдовать, чтобы сразу выдрать с корнем язык или там завязать его морским узлом?! Все притихли, прям перекати–поля не хватает. А когда у нас затишье? Правильно, перед бурей. — Романова! Это как понимать?! — гаркнула мадам Гитлер. А уж помада! Ядовито–малиновая, в четыре, наверное, слоя. Может, она валиком красится? Не знаю, как с низкопоклонничеством, русским духом и прочим, но знаю я одну народную мудрость: на сказанное таким тоном лучше не отвечать. Себе дороже. — А он ещё взрослый совсем, ну, с которым она гуляла. Вы не кричите, Мария Валентиновна! — продолжала зудеть наша очаровательная «Машенька», и вся такая невинная, как будто чисто случайно проболталась! Разумеется, о репетиции спектакля никто и не вспоминал: зачем какое–то идиотничество, когда тут шоу покруче намечается! Мадам Гитлер схватилась за сердце: — Вот уж не думала, что доживу до такого! Чтобы в моём классе… Обычно на такое обижаешься. Но в этот раз за ручку с обидой пришла злость. Как же надоело! — Ни с кем я не «гуляла»! Это по делам. — И какие же такие дела у школьницы могут быть со взрослым мужчиной?! — обвинительный перст чуть не ткнулся в глаз. Действительно, какие?! Они не могут интересоваться одним и тем же, и вообще, людей лучше рассовать по разным районам, огороженным забором под напряжением, чтоб в каждом районе сидели только ровесники. Мадам Гитлер оскалилась, как бульдог, и рявкнула: — Посмотрите на неё! Дела у неё, значит! Такие важные, что и уроки побоку, и спектакль! Сразу видно — не воспитывает никто, растёт, шалава, как трава под забором! — Заткнись, жаба размалёванная! И резко кончились все визги и обвинения. Ярко накрашенный, сморщенный рот открывался и закрывался, как у марионетки, которую нелепо подёргивали за ниточки. А внутри вдруг стало так тепло и приятно — не передать! Все они, эти орущие мерзкие тётки, похожи на заводные машинки: катаются по заданному маршруту, а стоит с него снять, перевернуть — и крутят вхолостую колёсами. И тут мадам Гитлер, раскрыв рот ещё шире, оглушительно квакнула. Это только в кино начали бы пялиться на меня с воплями «Наколдовала!» и прочей чушью, а в реале все вылупились на ошизевшую училку. Та, не ограничившись одним кваком, уселась на пол и принялась издавать монотонные клокочущие звуки. — Во даёт, — восхитился Костян, — Совсем ку–ку тётя! — Мария Валентиновна! — Катенька прижала ладошки к щекам, выражая на всякий случай как можно более сильный испуг: мало ли, вдруг потом зачтётся. Остальные посмеивались, глядя, как суровая классная ползает по полу, неловко пытаясь подпрыгнуть. Репетиция, я так понимаю, отменяется. Ну и славненько — хоть погулять можно будет, а там, может, и домой вернусь пораньше. Там теперь хоть есть, с кем поговорить, а то всё Руська, баба Света… За дверью актового зала я наконец–то позволила себе расхохотаться. Жаба, самая натуральная! А может, она и всегда такая была, только квакала чуть поразборчивей. — Слышь, Вик… Леська! И когда только просочилась… Она уже стянула с головы мочальные косички и теперь выглядела почти прилично, не считая сарафана. Пару секунд она переминалась с ноги на ногу, затем спросила: — Ты, это… правда со взрослым парнем встречаешься? А нужна она тебе, правда? Тебе ж посплетничать интересно, ещё немного — и готовая подъездная бабка будешь, самая каноничная. — Встречаюсь, конечно! А ты как думала? Домой я шла в прекраснейшем настроении из возможных. Наверное, впервые в жизни мне смотрели вслед — и смотрели не с брезгливостью, а с пугливым восторгом. Ну, вроде того, как смотрит малолетний недопанк на взрослого мужика с татушкой и бутылкой пива: и хочется так же, и колется. Браво, мадам Гитлер! Получите свою идеальную роль.

Глава XXXIII Художественное плетение

— А вы как, давно? Ну, встречаетесь? — Леська даже рот приоткрыла, как будто им слушает, а не ушами. Даже жалко как–то разочаровывать. И потом, кому плохо? Ей — сплетен поновее, чтоб вся школа гудела, а я в кои–то веки знаменитостью побуду. — Давно, конечно! Уже два года почти, — тот, кто думает, что врать сложно, на самом деле просто не умеет. Враньё — оно такое, сложное. Думаете, набрехал — и живи счастливо? Ага, а потом в собственной брехне запутаешься — и кранты. Нет уж, пусть палятся любители, а я, можно сказать, и не лгу совсем: так, лечу на крыльях воображения. И хорошо, видать, получается, раз моя «дочурка» аж провожать меня до дома увязалась. — А как же это так? — Леська остановилась и почесала подбородок, — Он же взрослый! Его ж и посадить могли! Долеталась, блин! Выхода нет, делаем видок поувереннее — и вперёд: — Чего это — посадить? Мне ж не шесть лет и не два годика! Конечно, от бабки моей ныкались — было дело. Она б такую бучу развела — ух! В мученическом взгляде сверкнул проблеск понимания: — А! Ты поэтому и в школе не говорила, да? Чтоб не растрепали? Отлично, опять уши развесила. И это–то чудо планирует в журналисты, как подрастёт, идти! Да с таким талантом на распознание лжи — сразу в ментовку, и чтоб в отдел дознания. Деревья уже не золотые: так, почти лысые, и холодно уже скорее, чем прохладно. А Леська за мной тащится, даже куртку на бегу не застегнула — так спешила. Какие там главные роли, какое телевидение! Тут и без того глазки, как прожекторы, светятся. — Слушай, Вик, — она даже за руку меня тронула и голос понизила, как будто у нас образовалась сама собой общая тайна, — А вы уже… ну, того? — Целовались? А то как же! Ты сама подумай, мы чего, на цветочки два года любоваться будем? Отмахнулась только: — Да нет, это–то понятно… я про другое говорю! Он же взрослый вроде как, и всё такое… Про другое, про другое… Да ё-моё! Вот тут и не знаешь, то ли непонимающей прикинуться, то ли вообще по морде съездить. Конечно, я тут художественно плету всякую ересь, а если б и правда у меня был парень? Чего она ждёт–то? — Лесь, ты с ёлки–то не падай! Он вообще такой, старомодный. Вот как поженимся — тогда только… Он и пообещал: сразу, как восемнадцать мне будет, в загс пойдём. Новая чушь получалась малоправдоподобной, и больше походила на реплику героини из любимых бабушкиных сериалов. Ну, знаете, тех самых, где сюжет продолжается не до логического завершения, а до тех пор, пока кто–то даёт деньги на траву сценаристам. А Леська чего? Леська молчит, губы грызёт. Замуж — оно покруче будет, чем все её выдумки. За художественным враньём мы добрались до моего подъезда. — Ну ладно, до завтра! В школе ещё поболтаем! — надо бы поскорее найти в сумке ключи, чтоб не объясняться, а то начнётся. Да уходи же ты, пиявка недоделанная! Ой, не надо про пиявок. А то и правда превратится. — Вик, а, Вик! — Леська сунулась к подъездной двери, едва не прищемив ею нос. — А с мадам Гитлер — это ты учудила, да? Магия, что ли, какая–нибудь? Я чуть сама об дверь не стукнулась. О парнях трепаться — это одно, а про магию? Светозар же говорил — в школе никому ни слова! А, ладно. Выкрутимся. Глазки посерьёзнее, голос поубедительнее… — Какая магия! Ты ещё скажи, что в Новый Год подарки Дед Мороз приносит или там Санта Клаус. Я гипнозом занимаюсь, а это штука медицинская, её даже психологи используют! Вот так–то. — Ой, а мне что–нибудь покажи! — взвизгнула восторженная Леська, но я наконец–то захлопнула дверь и смогла отдышаться. Правда, стоять пришлось недолго: увидев исчезающую полоску света, я кинулась к отъезжающему лифту. Как выяснилось, иногда лучше подождать. — Ой, Викуся, ты тоже домой идёшь, да? — Катенька заулыбалась белыми, будто фарфоровыми, зубками. — А я вот к Марии Валентиновне в больничку ездила! Она уже почти совсем здоровенькая. Говорят, бывает такое, если сильно переволноваться… Слышала ли она мою болтовню с Леськой? Да как пить дать, слышала! Сейчас ещё и заявится к бабе Свете с докладом. Спецом она за мной следит, что ли? Но я заставила себя улыбнуться: — А я вот думаю, что её в психушку увезут. Ну, или из больницы–то выпустят, но в школу работать — ни–ни. Сегодня она квакает, а завтра штаны на голову напялит и за учениками будет с заточенной указкой гоняться. — Какая ты злая! — Катенька передёрнулась и шагнула к дверям лифта, как будто собиралась сквозь них выйти прямо в шахту, лишь бы только рядом со мной не торчать. Злая? Не–не, я справедливая. — Каждый может заболеть! — неслось мне в спину, даже когда я уже выскочила на своём этаже. Ой–ой–ой, какие мы миленькие! И в больницу к спятившим училкам шляемся, и любовные романы читаем, и юбочки носим — сколько их таких, сахарных и занудных? И эту–то пионерку–героиню мне в пример ставят? Да я лучше на шнурках повешусь! А дома что? Дома — непривычно тихо. Не поймёшь — то ли не к добру, то ли просто все смотались. Только Руська посреди коридора торчит, да так, что не пройдёшь. Куда ни плюнь — попадёшь в жирную пушистую тушку. — Здравствуй, ёжик! — из комнаты показался Алёшка — ну не получалось пока его папой называть, хоть тресни! Хоть он и сбрил жуткую бороду, и сразу стал похож на себя со старых фоток. Он шагнул мне навстречу, протянул руку, как будто хотел погладить по голове — и остановился. Ему, наверное, тоже неловко: он–то меня хнычущей малявкой в зелёнке помнит, а не взрослой девицей… Надо срочно заполнять паузу! Вон, уже даже Руська зашипела — понимает. — Баба Света что, ушла? — Она сказала — в гости пойдёт к одним нужным людям. Они мне, значит, документы помогут побыстрее получить — не хочу я, чтоб вы чего не то подумали. Я ж не камень на шее, я и работать смогу! Неловкий диалог, что сказать. А вы бы о чём говорили, если человека десять лет не видели, а тут он — раз! — и как по волшебству. Или не «как», а взаправду — магия. Проскользнув мимо папы — ещё долго не привыкну — я плюхнулась за комп. Бабушки нет — можно и в инете полазить. Даже интересно: как там, на родном сайте, дела? Сколько мне ещё понасылали ерунды в стиле «Ау, ты где?» Может, рассылку им замутить — «Уехала в Тибет, в монастырь ушла?» Лёгким движением руки одно сообщение удалялось за другим: чего теперь–то их беречь? Если историю переписки не чистить, она точняк когда–нибудь лопнет. Среди однообразных «Куда ты подевалась?» разной степени грамотности вдруг мелькнуло: «Что означает твой ник? Рогнеда Рогволодовна — полоцкая княжна, приблизительная дата рождения — ок. 960 года…» Я нажала «удалить». Заколебали спамеры.

Глава XXXIV Бегство

Говорят, есть такие чудики — любят разные не особо приятные запахи. Бензина там, краски — и вроде как без всякой наркомании, просто нравятся, и всё тут. Ещё есть люди, которым в кайф запах дыма. Проблема в том, что мне — конкретной мне — не нравится чуять пресловутый дым, да ещё и посреди ночи. А ещё мне не нравится, совсем не нравится бежать через лес, когда босые ноги леденеют от росы, а об лицо, колени, плечи — да обо всё! — цепляются ветки. Во все стороны толком и не видно ничего: беги, беги, да попробуй, не навернись! Путается под ногами жёсткий подол: не поймёшь, то ли сарафан такой, то ли ночнушка, а то и вовсе — смирительная рубашка. Откуда ещё, как не с психушки, в таком виде мотать? Ветер, ветка, лист в волосы — ауч! Палец отбила! Под ноги смотреть как будто бы и некогда, некогда вообще смотреть. Вот так и несёшься — тело впереди, а мозг где–то сзади, на верёвочке болтается. Бревно, заросли мха, что–то затрещало — ух! Может, там берлога у медведя была, или гнездо у особо злобных шершней. Меня как–то покусали — говорят, от трёх укусов помереть можно, а у меня четыре — и ничего. Болят ноги, болит в груди; интересно, на бегу можно задохнуться? Краснеет лес, трещат, трещат ветки, громко — жуть! И дым уже кругом, в нос лезет, глаза слезятся. Там, за огнём, есть и кое–что пострашнее. И оно гонится за мной. Откуда знаю? Да самой бы кто объяснил! Времени нет думать, вспоминать, размышлять: вон, речка впереди, вроде узкая, а не перескочишь! Пусти меня, пусти, пусти, пусти… У самого берега я взмахнула рукой, оттолкнулась — и прыгнула. Звучит–то красиво, а на деле чего? Там, наверное, метра четыре, а то и все пять, сейчас как окунусь — полетит тина во все стороны. Ведь не мечтать же, чтоб из лопаток выросли крылья? С физикой–то у меня, конечно, не очень, но что–то подсказывает: воспарить, особенно в лесу, где куча–куча–куча внезапных камней и веток, и птице–то не алё. А что делать? Вода, она хоть немного пожар остановит, а там, глядишь, и укроюсь где–то… Укроюсь — от кого? Под ногами вместо воды заскользила твёрдая поверхность: обледенело, за секунду, а то и меньше! Удержаться бы на ногах — куда там! Так и проехалась, как пингвинчик, на животе, коленки ободрала. Трещит, трещит за спиной: хорошо хоть, не прямо подо мной! А то провалюсь, и кто доставать будет? Да от кого ж я спасаюсь–то, ё-моё?! Всё. Уже ни от кого. Хотя бы потому, что спасаться, когда и вдохнуть–то уже не можешь, вообще проблематично. А всё же страшно, страшно, да так странно страшно — как будто не мне. В смысле, бывало у вас это чувство, словно вы — вообще не вы? Какая–то другая девчонка, и это она сейчас ногти ломает, залезая на крутой берег, в нору под корнями плакучей ивы. Она–то знает, кто за ней бежит, и лес этот знает, как никто другой. Да только она — кто угодно, но не Виктория Романова, и воспоминания у нас разные. Вспоминай, вспоминай, вспоминай! Всё кругом настоящее, даже слишком: сверкает, сверкает над лесом огненное зарево, и слышны в отдалении крики. А может, она не одна бежала, девчонка эта? Чего тогда в нору забилась, нет бы передохнуть — и дальше, пока снова не вышибет дыхание, пока ноги не переломает, сверзившись в какой–нибудь овраг. А она — я — сидит, скрючившись, в грязи, нюхает речной ил, боится, так, что сердце в ушах колотится — и ждёт. Ждёт кого–то. Я нахмурилась, схватилась за голову, даром, что пятки тут же заскользили по мокрой грязи — вспомнить бы, вспомнить хоть что–то! Ведь есть же в голове запчасти от воспоминаний — как кусочки от мозаики, мелкие–мелкие. Я и в детстве–то мозаику не любила: как засадят за неё с речитативом, мол, нервы успокаивает, так и не выпустят. Успокаивает, как же! Потеряешь одну деталь — и всё, прощайте, нервы, подчистую! Девушка в белом — лес — огонь — ручей — мужская фигура без лица… Сердце одурело заколотилось, да ещё немного закололо: то ли бежала слишком быстро, то ли всё чувства виноваты. Чувства? Ага, странные такие. Представьте, что вы училке на стул кнопку сунули, а за неё не виноватого одноклассника ругают, хорошего, в общем–то, ненадоедливого, из школы отчислить грозят, все дела. Уже сама кричишь, что это ты виновата, а не слушают, отмахиваются, говорят, дружка выгораживаешь. Представили? А теперь умножьте раз так в хреналион. А на том берегу зашевелились кусты. — Чур меня, чур! — выкрикнул кто–то, и вспорхнули спугнутые птицы. — Зело чудно — месяц травень на дворе! Я зажмурилась, как в детстве. Знаете эту игру? Закрываешь глаза, и верещишь: «Меня не видно, не видно, не видно». Конечно, я не мелкая уже, знаю: закрыв глаза, в неведимку не мутируешь. А жалко даже! Пусть не заметят, пусть не смотрят, пусть придёт тот, кого я жду, если не помер ещё, или не сгорел живьём, в такой–то жаровне! — Мара, мара! — вдруг закричал незнакомец, разглядеть которого не позволяли спутанные корни. Откуда–то ясно: смотрит он прямо на меня. И я сиганула вниз, в почти оттаявшую речушку, и закружились, меняясь местами, лес и небо. Забилась в рот ряска, залилась вода, холодная, такая, что тело свело и зубы заныли. Плыть, плыть, а может, и потонуть, только б не догнали, только б не потащили назад, туда, где тлеет пожарище родного города… Для кого родного — для неё?.. Вместо воды ворвался в лёгкие воздух, и сильная рука бесцеремонно выдернула на берег, но не пришло облегчения, ничего не пришло. Думалось только: лучше утонуть, чем глаза открыть — и посмотреть в это лицо, лучше утонуть, лучше утонуть… Я открыла глаза — и вместо каких–то там лиц увидела потолок собственной спальни. Дышалось до сих пор тяжело, со скрипом, и вся спина мокрая, будто и правда бежала куда–то, и в реке тонула, и от дыма отмахивалась. Одной рукой я сжимала плоский камешек–оберег, подарок Светозара. Это он от руки так согрелся — или сам собой? Магия, как–никак. Да конечно, магия! Может, просто сон. Мало ли, какая туфта приснится. А по щекам вдруг сами собой, просто так, покатились слёзы, и я прикусила подушку, чтобы не взвыть от отчаяния — чужого, не моего, совсем не моего… — Ты ж должен был… И не пришёл! Взял — и не пришёл! — и слова не мои, и жизнь — как будто не моя. Ни та, во сне, ни эта, в простой московской квартире. Интересно даже: кого я — она — так ждала? А от кого бежала, кто скрывался там, за пеленой огня и дыма? Уж не тот ли тип с чёрными глазами?..