Я люблю

Варька умолкает. Оторвав от воронца лепесток, кладет его на губы, присасывается к нему, хмурит брови.

Я трогаю руку сестры.

— Варь, скажи: а ты счастливая или несчастливая?

Она быстро, рывком, так что просохшие волосы рассыпаются, поднимает голову. Строго, с удивлением смотрит на меня. В ее черно-сизых, как переспелые сливы, глазах вспыхивают колючие смешинки.

— А ты как думаешь?

— Я?.. Счастливая.

— А почему ты так думаешь?

— Потому.

— Нет, ты скажи, — допытывается Варька.

— Знаю, не маленький.

— А ты сразу выкладывай, не мани, зазывальщик этакий. Чем же я счастливая? Одно платье на мне, живу в землянке, работаю от зари до зари на заводе, формовочную землю таскаю, животом надрываюсь… Какое ж тут счастье?

— Слыхал я, как бабы на Собачеевке говорили: родилась Варька красивой, значит будет счастливой.

Сестра рассмеялась, вспугнув стаю диких голубей, угнездившихся на опушке леса.

— А еще чего наши бабы говорили?

— Кралей червонной тебя почему-то называли и песенной девахой.

— Какой?

— Песенной. Хвалили, как ты поешь и танцуешь. И еще говорили…

— Ну, ну, выкладывай, чего осекся?

— …говорили, что ты хорошего себе жениха подцепила… Егора Месяца.

Варька, опять рассмеялась, сильнее прежнего, и вдруг в полный голос, подняв голову к небу, усмехаясь глазами и губами, запела:

На высокой горочке Сбирала колокольчики. Через тебя, мой дорогой, Попала в разговорчики.

А когда она замолчала, я спросил:

— Варь, а это правда… про жениха?

Варька долго не отвечала.

Наверное, все-таки правда. Я во все глаза рассматриваю сестру. Кажется она мне новой: глазищи огромные, щеки жаровые, грудь высокая. Доросла до невесты, доросла.

Варька смело, твердо смотрит на меня, говорит:

— Нет, Саня, кривда это. Никто мне не нужен. Дедушку люблю, тебя, батю, маму, подругу Настеньку, лес, песни, гармошку. — Неожиданно скривилась, закашлялась, прохрипела старческим голосом, подражая деду Никанору: — Така, значит, арихметика!.. — Засмеялась и уже своим, чистым, песенным голосом добавила: — Не нуждаюсь я в Егоре Месяце. Он проходу не дает, все женихается, а я… Смотреть смотри, а руками не трогай — не купишь.

Варька по-собачьи тычется своим прохладным носом в мое лицо, вся трясется от неудержимого смеха. Не пойму я, в самом деле ей не нужен Месяц или так, дурака валяет.

— Жарко тут, на солнцепеке, пойдем в прохладу. — Повернувшись лицом к лесу, Варька огораживает рот ладонями и, приподнявшись на цыпочки, кричит, кого-то зовет к себе:

— А-у-у-у!..

Сырой пахучий лес, насквозь пронизанный солнечными лучами, стонет песнями кукушек, жужжит и гудит пчелами. Вдали и вблизи слышится протяжное, то безнадежно тоскливое, то радостно-озорное: «Ау-у-у!..»

— Ау-ау-аюшки!

Мне хочется, чтоб откликнулся Егор Месяц, чтоб его кудрявая голова, его желтая рубаха, его белое-белое лицо показались в лесном сумраке.

Нет, не показывается.

Солнце встало над вершинами деревьев, светит прямо, как в колодец, его лучи выпили росу на травах. Умолкли истомленные дневной жарой кукушки. А мы с Варькой все бродим по лесным глухим зарослям, пьем воду из криниц, купаемся в прозрачных ручьях, собираем старые желуди, ищем кукушкины гнезда, рвем и рвем цветы. В руках у Варьки уже целый куст разных цветов, из-за них не видно ее головы, а она все жадничает: увидит новый цветок — огненный мак или белую ромашку — бросается к нему.

Я уже истомился, ноги отяжелели, хочется есть. Жмусь к сестре, прошу ее:

— Варь, хватит, нагулялись, пойдем домой.

Варька ломает брови, глаза ее по-ночному темнеют, воронцы и маки падают на землю.

— Не надо, Сань, домой. Погуляем еще.

И мы гуляем и гуляем.

Возвращаемся в Собачеевку на прохладном закате. За пояском у Варьки, среди алых ситцевых маков, торчит букетик живых ромашек, в тяжелой гриве волос запутался сизокрылый жучок и сухой стебель с дубовой ветки, уши и лоб горят кумачом, ноги звонко печатают землю. Молчит Варька, а лицо у нее такое, будто песню поет — цветочные щеки, солнечные губы.

Когда проходим мимо баб, грызущих жареные семечки около землянок, я слышу позади шепоток:

— Жар-птица, а не деваха.

— Породистая, есть в кого уродиться.

— И чего возносите такую худобу… Кожа да кости.

А Варька шагает и шагает, молча и гордо, будто ничего не слышит.

Дома почему-то встречают нас приветливо, как долгожданных. Митька и Нюрка бегут навстречу, прыгают вокруг Варьки, звонко кричат:

— Дай мне класненький цветочек, класненький.

— А я хочу белый. Дай!

Дед радостно хмурится, глядя на Варьку, кряхтит, пытается встать, чтоб лучше ее рассмотреть.

А мать, одинаково лаская глазами и меня и Варьку, гремит железной заслонкой печи, достает из ее горячей утробы чугун с дымящимся праздничным варевом.

— Явились, шалавы!.. Охляли небось с голодухи. Садитесь, стербайте.

Я жадно уплетаю густой желтый борщ, а Варька не спешит сесть за стол. Наливает в чистый горшок криничной воды, опускает в него цветочный куст и подносит матери.

— На, мам, нюхай.

В землянке посветлело, запахло лесом, рекой, мятой и солнцем. Мать стоит у окна с тяжелым радужным горшком в руках, охорашивает цветы, и коричневые морщинистые ее губы вздрагивают.

Деду удается приподняться с нар. Прислонившись к стене, тяжело дышит, отдыхает с закрытыми глазами — высушенный, желтый, белый. Ни одного рыжего волоска ни в бороде, ни в усах, ни на голове, ни в бровях. Даже ресницы седые. Открывает глаза, подымает руку, приманчиво шевелит согнутым указательным пальцем, зовет Варьку. Она подходит, садится на край нар, обнимает рукой костистые, уже узкие плечи деда.

— Что, дедушка? Чего ты хочешь?

— Говорить… Перед всеми внуками. И ты, Груша, иди сюды.

Мы обступили деда и ждем, что он скажет. В землянку вползли сумерки, но мать не зажигает лампу.

— Диты мои! — начал дед. — Знаю я одну давню, дуже давню сказку…

Помолчал, задумался, хрипло посвистывая сквозь неплотно сомкнутые зубы тяжелым дыханием.

— Расскажите, дедушка, — попросила Варька.

— Добре, расскажу, слухайте.

Говорил он тихо, часто останавливаясь, сотрясаемый кашлем: