Я люблю

— Домой хочу! Ма-ама-а! — расплакался я.

Дед поднялся, схватил меня за ухо, стащил с нар.

— Бежи, собачье племя, в свою конуру!

Дрожа, часто оглядываясь, шагаю горбатыми мокрыми переулками к своему Гнилому Оврагу. Хорошо дома! После ночлежки темная сырая землянка показалась барским домом.

На другой день в дверях землянки появилась фигура деда. Едва переступил порог, начал надо мною издеваться. Щелкнул по носу, дернул за вихор, шлепнул по губе, отодрал за уши.

— Ну як, Санька, все еще собираешь ржавчину? Смотри сам заржавеешь. На ногах сгниешь, выродок.

Я защищался слезами — не помогало. Спрятался под кроватью, но дед вытащил меня на свет, распекал:

— Почему терпишь такое? Бунтуй! Скажи батькови, шо ты не хочешь быть ни чугунщиком, ни шахтером. А Ванятку с Раковки помнишь?…

Отец, только что пришедший с работы, бросил мыться. Обнаженный до пояса, намыленный, словно в снегу, подскочил к деду, злобно закричал:

— Не троньте, папаша! Замучили хлопчика. Хуже зверя вы.

Никогда он еще так прямо, бесстрашно не разговаривал с ним. Долго терпел, долго уважал и его старость, и болезнь, и несчастья, но, видно, лопнуло терпение.

Дед не испугался угроз, только усмехнулся и опять схватил меня за ухо, щипал, приговаривая:

— Забыл ты Ванечку, забыл. И от дедушки, щеня поганое, зря бежишь. Не бегай, не бегай!..

Отец схватил его за плечи, метнул в сторону, поднял меня и стал гладить по голове.

Дед молча, сжимая волосатые кулаки, пошел на обидчика…

И никогда больше не встречались мирно отец с сыном.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Как-то раз вечером у землянки меня подкараулил дед. Схватил за руку, зашептал сиплым голосом:

— Это я, Сань, не пугайся! Гостинец вот… на, держи! — И торопливо сунул мне за пазуху три больших липучих пряника. Они такие медвяно-пахучие, что у меня кружится голова и текут слюнки.

— Ешь, Саня, ешь! — ласково настаивает дед и гладит меня по голове своей твердой, в заскорузлых мозолях ладонью. Ешь, шахтарик. На здоровье!

Жую пряник и настороженно молчу. Перемена дедушки меня пугает. Почему он больше не мучает меня? Почему стал таким добрым? А дедушка все утюжит мои волосы.

— Сань, ты обижаешься на своего деда, а?

Молчу, торопливо доедаю пряник и украдкой поглядываю на дверь землянки, думаю, как бы удрать. И когда я готов уже рвануться из рук деда, слышу неожиданные слова.

— Обижайся, Санька, обижайся! Даже отцу родному, родному деду, а хозяину и подавно, не прощай обиды и издевки.

Прикованно стою на месте и, забыв о прянике, слушаю.

— За обиду расплачивайся той же обидой. Кровь за кровь! Дед прижимает меня к себе, сильными руками мнет мои ребра, тяжело вздыхает. — Эх, Саня, в разбойники бы нам с тобою податься!..

И смеется, щекочет мое лицо своей прокуренной сивой бородой.

Неподалеку, у соседней землянки, брешут собаки. Вверху, на уличной тропке, слышатся старческие, скребущие дорожную пыль шаги. Показывается фигура шахтера с обушком на плече. Она четко отпечатывается на звездном небе — черная-пречерная, тощая-тощая, горбатая, похожая на большой серп. Шахтер медленно, шатаясь, шаркая лаптями, шагает по кромке овражного обрыва, и вслед ему несется беззлобный унылый лай собак.

— Коваль!.. — шепчет дедушка. — Из темной ночи вылез и в темну ночь спускается… Вот она, шахтерская арихметика, Сань!.. И ты хочешь так жить, а?

— Не хочу.

— А не хочешь, то давай думать и гадать, як насолить погорше нашему мучителю барину-хозяину. Есть у меня добра думка, Сань… Слухай в оба-два уха!..

— Слушаю, дедушка.

Шуба, що твоя мамка с деревни притащила, дела? Не проели часом?

— Делая. Я сплю на ней.

— Добре!.. Иди в землянку и тихонько тащи ту шубу сюда. Не пропью, не бойся. Верну назад в целости и сохранности. Сделаю доброе дело и верну.

— Какое дело, дедушка?

— Большое, Сань. Супротив хозяев. На всю шахтерскую донеччину оно прогремит. Помогай, внуче, одному деду не справиться. Тащи овчину, живо!

— Дедушка, а как же мамка и батя?.. Не спят они еще.

— Скоро заснут, не каменные. Як почуешь храп, так и тащи. Иди! Жду.

Тихонько, на цыпочках пробираюсь в землянку. Дверь оставляю приоткрытой. У светлого оконного креста темнеет кровать отца и матери. Оттуда уже доносится ровное сонное дыхание. Беру овчину, еще хранящую тепло моего тела, и выхожу на улицу.

— Молодчина, Сань! — шепчет дед, забирая у меня шубу. — Пошли скорее. До зари треба управиться.

Молча, широко шагая, идем по дну оврага, вдоль черного вонючего ручья. В конце его, почти у самого Батмановского леса, поднимаемся наверх, и дед тащит меня в степь, накрытую непроглядной темнотой. Звезды скрылись. Все небо черное. Колючий, холодный ветер дует нам навстречу, чуть не валит с ног. Останавливаюсь, спрашиваю:

— Дедушка, куда мы идем?

Он смеется, отвечает:

— К нечистой силе в гости. Она нам горячих пышек с медом наготовила. Идем!

Ноги мои прирастают к земле, сердце колотится о ребра.

— Ладно, ладно, Сань, не дрожи, як тот осенний лист. Порезвился твой дед… В шахту идем.

— В шахту? Какую?

— «Вера, Надежда, Любовь».

— Так она ж не здесь, — я обернулся, махнул рукой в сторону заводского зарева.

— Там парадный вход, ствол, а тут черный — шурф. Идем, Сань, идем!

— Что вы задумали, дедушка?

— Хочу выгнать всех шахтеров на-гора. Всех, до одного. Нехай, дурни, не целуют руки Карлу Хранцевичу.

— А как же вы это сделаете?

— Продерусь через шурф в шахту, выверну овчину белою шерстью наизнанку — и айда шастать по всем забоям и куткам, пугать людей…

— Шубиным сделаетесь?

— Угу. Против его величества Шубина ни один шахтер не устоит, все разом забастуют… Уразумел теперь, какое мы с тобой доброе дело делаем?

Да, теперь и ветер не кажется злым и темноты не страшно. Бодро, весело шагаю следом за дедом. Чувствую себя большим, сильным. Если б знал Васька Ковалик, в каком великом деле я помогаю дедушке Никанору!.. Смелый, отчаянный Васька, а до такого никогда ему не додуматься.

Вот и шурф — деревянный темный домик в два окна, обнесенный кольями с нетуго натянутой проволокой. Внутри домика грозно гудит вентилятор, нагнетающий свежий воздух в шахту. Невдалеке от шурфа темнеет стог соломы.

Дед идет к колодцу, не таясь, громко разговаривая сторож за шумом вентилятора, если даже не спит, не услышит ни шагов непрошеных ночных гостей, ни их голосов.

— Подожди меня тут, Сань. Не томись, не скучай. Заберись вон в ту прошлогоднюю солому и спи. А я вернусь растолкаю.