Я люблю

— …Жил на билому свити человик, добрый, работящий, могутный. Железной силы человик! Всякая работа его боялась. Всякую беду силой крушил. Только одной силой и был награжден отроду, больше ничего хорошего не дали ему ни бог, ни люди. Така арихметика, значит. Живет тот человек, бедствует, силой кормится и не хочет покориться своей злой доле. А як можно покориться? Даже рыба, хладнокровная, бессловесная, ищет воду поглубже, даже тварь всякая на солнце выползает. Человеку самой судьбой положено искать хорошей жизни. Вот и искал он ее. Женился, детей нарожал, внуков нянчил, а все не сдавался, бидолага, искал счастья, гонялся за ним по всем шляхам и стежкам, след его вынюхивал, як гончая собака. Бегал и бегал, спотыкался, руки и ноги ломал, слепнуть стал от горьких слез, умом тронулся… И вот счастье сжалилось над бидолагой, подпустило к своему хвосту: хватай, человиче, свою долю, примай, держи, не выпускай, пользуйся! И он вытянул руки, схватил…

Дед остановился, захрипел. Голова тряслась.

Мать закрыла лицо передником, уткнулась в темный угол за печкой. Нюрка и Митька отскочили от деда, побежали вслед за матерью. Мне стало холодно, я застучал зубами. И только Варька бесстрашно сидела на нарах около деда, пыталась уложить его на подушку.

— Не надо, дедушка, не надо. Закрой глаза, молчи.

Он отбросил руки Варьки, тряс прозрачной бородой.

— Нет, ты постой, сказке еще не конец. Слухай!.. И як только бидолага схватил счастье, так оно, проклятущее, растаяло, разлетелось, як дым. Одна зола осталась на мозолистых ладонях. Упал человек на сыру землю, заревел бугаем недорезанным, грыз дорожный камень, ломал зубы, бился в его ребра дурной, своей башкой…

— Дедушка, родной, хватит, не надо, молчи, — плакала Варька.

— Нет, ты постой, постой, конец доскажу!.. И с той поры блукае бидолага по земле, от моря до моря, незрячий, придуркуватый. Везде ему холодно и голодно, везде его люди чураются, гонют, як паршивую собаку. И только на кладбище, под дикой грушей набирается он света, ума, доброго здоровья. Хорошо там, около красавушки: соняшно, тихо, чебрецом пахнет, журавли курлыкают, вишня белеет, Азов-море…

Дед натужно кашляет, хрипит, на губах вскипает, пузырится пена. Обессиленный, падает на подушку, затихает. Варька стоит перед дедом на оголенных коленях, вытирает его бороду, красную от густого кашля, подолом своего праздничного платья и сквозь слезы просит:

— Дедушка, родной, миленький, молчи! Я лимон завтра принесу… Лимон… лимон…

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Вместе с отцом просыпается Варька. В окне еще темно. Плачут дождевыми потоками стекла. Скрипит на ржавых петлях ставень.

Сестра моется над тазиком. Шумно брызгается холодной водой. Вытирает кожу до румянца и долго, пока не оденется отец, причесывает волосы, смотрится в зеркало.

Мокрое стекло светлеет. Успокоился ставень. Смелее и настойчивее стучат капли. Варька подходит к окну, говорит:

— Дождь… Ну как я пойду?

Садится на табурет, поднимает ногу и зануздывает ее в пахнущий гарью и потом лапоть. Сонная мать завязывает в два красных узелочка по куску хлеба, по паре сырых картошек, ломтику сала.

Я тоже должен идти. На Шлаковый откос, собирать чугунный скрап. Уже давно не сплю. Я привык вставать рано. Дед, проснувшись, ворочается, кряхтит, охает.

Варька идет к двери, накинув на плечи дерюжный мешок от дождя, придерживая холщовую рабочую юбку. Шевеля пальцами, зовет ее к себе дед, шепчет:

— Варюша, ты ж не забудь… обещала… лимончик. Печет, кисленького, як дыхнуть, хочется, уважь.

— Принесу, дедушка, обязательно.

Шагая рядом с отцом на завод, она чувствует, как холодеют, наливаются сыростью нагретые за ночь пятки, и думает: «Лимон… А деньги?.. Может, Настенька раздобудет, она денежная. А сколько стоит лимон?»

Настя ходит на работу в литейный, как на праздник. Черные, мягкой кожи полусапожки. Шерстяной, в синих узорах во всю спину, полушалок. А в платочке, прижатые к груди, шелестят новенькие рубли. Удивляется Варька подружкиному богатству. Откуда оно? Разве не одинаковые пятьдесят копеек в упряжку получает Настя?

Придя в литейную, Варька прячет узелок, надевает фартук, какие носят каменщики, и кричит в дальний угол цеха, где столпились кучкой работницы:

— Дивчата, девоньки, наше почтеньице!

Отвечают дружно, хором, весело:

— Здо-о-орово, Варю-ю-юш!.. Айда сюда-а!

Ее пропускают в середину круга, обнимают за плечи. До гудка еще несколько минут.

Подруги толкают Варьку, просят:

— Варюш, начинай…

Она, заправив волосы под платок, выпятив губы, опускает ресницы и, набирая воздуха, начинает высоко, звонко: «Ой, за гаем, гаем, гаем зелененьким…»

Мимо поющих идут седые литейщики. Один, с очками на кончике носа, с обгоревшим лицом и острой бородкой, останавливается. Он любовно смотрит на девушек и жженой ладонью гладит усы, подрагивают его бледные, отцветшие брови.

Со всех концов цеха торопливо, спотыкаясь, бегут к дивчатам молодые парни. Они втискиваются в круг и, выжидая момент высокого запева, присоединяют свои мощные голоса.

Тихо, завывая, присоединяется к поющим гудок. Рев и свист пара задушил, смял, развеял песню. А по цеху, глухо и надрывно, уже гремел чугунный гонг. Бежал мастер.

— Эй, красавицы, по местам!

Суетились люди. Сухо зашелестели ремни трансмиссии на землемешалке.

Варька стала с лопатой у кучи сырого песка с глиной. Ее подруга Настя, румяная, в красном рабочем платке, взялась за поручни тачки. Высокогрудая работница схватила носилки, потащила в глубь литейной.

В углу цеха стоит круглый стол. Он железный, звенит от нечаянного прикосновения лопаты Варьки. Стол похож на небольшой цирковой манеж. Также вылизан. Почищен. Окружен высокими бортами. В центре стола толстая прочная, хоть карусель кружи, ось. На нем закреплены два отполированных вала. Подгоняемые трансмиссией, они скачут, как дрессированные лошади по кругу. Им под железные ноги Варька бросает песок, глину, землю. Два железных вала, нагоняя друг друга, бьют копытами, мешают в бурую массу песок и землю. Это землемешалка. От ее работы зависит весь цех.

Здесь темно и сыро от мокрого песка. На кирпичах, с трубкой в желтых зубах, сидит десятник, покрикивает заученно, вяло, привычно:

— Эй-ну, красавицы, живо! Эй-ну, молодицы, побыстрей…

Варька, не разгибая спины, не поднимая головы, выворачивая руки, через плечо бросает в землемешалку песок. Он мокрый, тяжелый, тянет в землю. Руки, сопротивляясь, кружатся, сжимают лопату, мелькают.

И падает, и сыплется, летит песок. Белеют над плечами, у груди, у земли, у землемешалки здоровые, сильные руки Варьки. Они напухли туго натянутыми венами. А только еще кончился завтрак! Только заглянуло в окно солнце!

Совсем рядом привычно-хриплый голос:

— Эй-ну, красавицы, живо! Эй-ну, молодицы, побыстрей!

Красавица Настя охотно подчиняется этому голосу. Она катит тачку. Деревянное колесо стучит, вертится, бежит. Кузовочек тачки переполнен рыхлым песком. Он тяжел и темен. Настя бежит за колесом. Высоко, у самых колен, держит поручни, неуклюже, спотыкаясь, выбрасывает ноги. О них полощется платье, играя желтыми цветами. Настя подбегает к земляной куче, смело подбрасывает поручни вверх, и кузов опрокидывается, вываливая песок.