Я люблю

Вот и семафор. Пробег занял три минуты. Раньше тратили десять да простаивали иногда полчаса у входа. А вдруг случится это и сейчас? В страхе высматриваю цвет огней. Красный? Ну да, алый, как рана, сигнал остановки! Простой!..

Напрасно через семь минут меня будут ждать десятки рабочих в другом конце завода, чтоб разлить выплавленный тысячью людей чугун. Я привезу ковши остывшими, кран опрокинет чаши над формами бесконечной конвейерной ленты машины, но чугун будет густой и липкий.

Бросаю паровоз на ответственность Борисова, сам бегу к станции.

Резервный составитель, хмельной от безделья, поспорил со стрелочником, что он одним вздохом вытянет всю папиросу и одновременно кашлянет прямой кишкой. Дежурный по станции увлекся зрелищем и забыл о поезде.

Я наскакиваю на дежурного, хочу ударить его по обвисшей губе, но сдерживаюсь. Составлять акт некогда. Беру жезл и мчусь на паровоз.

Через пять минут мы прибыли на разливку. Перегоны заняли всего восемь минут, без вычета трех минут задержки.

Канавщики разливали на ленту еще белый и гибкий чугун и запоминали номер моего паровоза, как будто они о нем не слышали, не читали в газете десятки раз.

…А напряжение все растет и растет. Мой паровоз знают и чернорабочие, и мастера, и инженеры. Со мной здороваются, спрашивают, как дела, начальники смен, инженеры. Я разговариваю с ними, как равный, и не удивляюсь своей дерзости.

Ко мне на паровоз пришла бригада рабочих, разгружающих ковши от шлака — отходов домны, и зовет к себе помочь скорейшей разгрузке, чтобы не стояли домны. Бригада уверена во мне.

Я осторожно подъезжаю к ковшам, соскакиваю, узнаю, какого нагрева шлак, нет ли чугунной примеси, помогаю бригаде делать затравку каната с паровозом.

Все готово. Я не верю ни себе, ни бригаде, проверяю.

— Готово… Кантуй! — кричат шлаковщики.

Я должен сейчас дернуть паровоз назад, опрокинуть ковш.

Открываю регулятор, натягиваю тросы и, боясь расплескать, тонким ручейком сливаю с ковшей шлак. Похожий на кратерную лаву, он падает с грохотом на откос, прикрывая снег сиреневым пеплом, раскрасив ночь розовыми сумерками.

Ковш стоит чистый, облитый сахарным раствором извести, готовый к отправке на домну.

Выполнен последний пункт социалистического договора. Но напряжение не стихает.

Я иду мимо паровоза № 4, вижу чумазых машиниста и помощника. Они чистят машину, стучат ключами, возвращают паровозу молодость.

Иду к ним, помогаю им создать паровоз, похожий на мой.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Черная длинная стрелка часов торопливо бежит к большой и возмутительно четкой цифре двенадцать. Я лихорадочно всматриваюсь в нее. В тот момент, когда узкие жала стрелок накроют одно другое, дежурный инженер домны отдаст приказ выдавать плавку. Но плановой выдачи не будет. Горновой Крамаренко опустит глаза, жесткими пальцами начнет искать что-то на бортах брезентовой куртки и тихо пошевелит губами:

— Чугун давать нельзя… Желоба канавы не готовы.

И тогда инженер потеряет уважение к смене горнового Крамаренко. Утром на доске учета смену посадят на липкую черепаху со змеиными глазками. Выйдет газета и будут упрекать бригаду за отсталость.

Нет, не должно этого случиться. За смену Крамаренко отвечаю и я. Разве мы не заключили договор обоюдной ответственности?

Крамаренко помогал нашей бригаде обновить машину. Сегодня отстает домна, и я, машинист, пришел помогать горновому Крамаренко. Он стоит, опершись плечами о железную колонну, отвернулся от заваленных мусором канав, по которым должен идти чугун. Он прикрыл пушистыми ресницами зрачки, высоко без дрожи поднял тонкие девичьи брови, — думает, делая вид, будто занят склеиванием папиросы.

Час назад Крамаренко принял смену от горнового Бабина. Засорены желоба, канавы — артерии, пульсирующие кровью металла. Расслаблено горно, разрушена летка — горло домны, через которое проходит за одну плавку полтораста тонн чугуна. И если, ничего не исправив, горновой пустит плавку, огненная река хлынет из прорванного горла домны и через разрушенные канавы зальет лавой литейный двор, уничтожит пожаром, скует броней железнодорожные пути и отнимет дыхание у домен.

Тихо станет в цехе. Высокие башни кауперов будут печально рваться в обеззоренное небо и сделаются похожими на надгробные памятники, а горновые будут ходить, словно плакальщики.

Крамаренко поднял ресницы, дрогнул бровями, скомкал, рассеял табак, глубоко посадил голову в войлочную шляпу и почти побежал к горну.

Я догадываюсь, в чем дело. Он хочет под полным давлением готовой плавки восстановить горно домны. Это требует большой воли. Восстанавливать полуразрушенный футляр — значит докапываться чуть ли не до самой чугунной массы. Огонь ежесекундно может сломать тоненькую, как скорлупа, огнеупорную стенку и броситься на людей.

Крамаренко берет два ломика. Один он протягивает мне, другой — подручному Лесняку, ломает спину и целится тяжелым острым лезвием пики в сердце горна. Но не донес удара, душит свою торопливость и, упав на колени, в страхе заглядывает в летку.

А вдруг неудача!.. Он еще не решился. Он снял шляпу и жестким рукавом спецовки отирает мокрый лоб, волосы, внимательно разглядывает чадно дымящуюся обувь.

С Крамаренко мы давно знакомы. Я встречал его на Кубани, Украине и Урале. Звали его Падучим. Приметный он был в блатном мире. Бывало, когда засыплется с чемоданом, то не бежит, как другие, а валится на землю и подбрасывается свежепойманной рыбой. Люди соберутся; сожаления, вздохи. Слабые глаза прикрывают, а поздоровей волокут Леньку в амбулаторию, забыв о чемодане.

В амбулатории Крамаренко отойдет, осмотрится и, поблагодарив врачей, нырнет снова в волны вокзальной жизни.

Завидовали мы его искусству, благодаря которому ни разу он в допре не сидел, пальцы в уголовном розыске не мазал, в исправительный дом дороги не знал.

Пробовали наши ребята научиться. Не вышло: губы не синели, пены не было и стоны жиденькие получались…

На много лет я потерял Леньку, и здесь только встретились. Он воспитывался тоже, как и я, в коммуне беспризорников, но где-то на Урале.

Подхожу к горновому Крамаренко и протягиваю папиросу. Пока он затягивается глубоко и жадно, я не спускаю глаз с его синеющего лица.

Подручный Лесняк стоит растерянно, вытянулся напряженно и непонимающе. Он не привык стоять без дела и сейчас, стесняясь, спросил:

— Крамаренко, что будем делать?

Вспыхнул горновой, потушил огонек папиросы и закричал, чтобы ему давали глину, лопаты и ломы.

— Да скорее, да живее поворачивайтесь!

Он нанес первый удар по футляру и спрятался за железную трубу. Я прятался за его спиной, и лишь подручный Лесняк бесстрашно стоял напротив и широкими взмахами отбрасывал пепельный шлак. По его вискам бежали быстрые ручейки грязного пота. Он не подозревал, какая жаркая и быстрая смерть может выскочить из замусоренного горна, иначе не был бы таким смелым.