Я люблю

Выпустив меня, он не знает, куда девать длинные и неуклюжие руки.

Вдруг, вспомнив что-то, зовет из другой комнаты Лену.

Тихо и мягко вошла она. Гордым кивком поздоровалась со мной, усмехнулась глазами. Рассердилась на отца за несоблюдение режима, уложила его на кровати, заботливо поправила под ним постельное белье.

Никто еще, кроме Бориса, не знает, что мы любим друг друга. Скоро узнают.

Богатырев попросил дочь:

— Лена, расскажи, как там у вас в доменном.

— Нечего рассказывать, спи!

Она опять усмехнулась мне, резко поправила на отце одеяло и через кремовый гребень стала торопливо пропускать свои волосы.

Это от них, наверно, в комнате так светло и жарко.

Волосы извиваются в ее руках и, как пена, вырываются, падая на плечи, захлестнув хмуро сдвинутые брови, непокорные и вздрагивающие.

Я слышу нетерпеливый сигнал сирены.

Выбегаю из комнаты. Уже за дверью слышу голос Богатырева. В нем тоска, ласка и зов. Возвращаюсь к нему. Он обнимает меня дрожащими руками, тянется большой и теплой головой к моим губам. Укладываю Богатырева на кровать и бегу, унося в памяти кусок звездного неба в глазах Лены, уже за дверью слышу последний совет старого машиниста:

— Проверь резинку на фланцах магистрального крана.

И это «проверь резинку» меня преследует всю дорогу до разъезда и дальше.

* * *

Ночь заливала полустанок Чайкино густым мазутом тьмы. Низкое и по-весеннему лохматое небо висело над оледеневшей землей. Рельсы бежали в черный туман.

Из полустанка вышло несколько человек. Замерзающий на лету дождь заплевал фонари, тушил горячие слова ругани и спора. Это дежурный разъезда, составитель, сцепщик, тормозильщики окружили машиниста Стародуба и добром и злом уговаривают.

— Спускай, Сережа, чего боишься?

Не слышит машинист.

— Товарищ Стародуб, отправляйся! Завод не может оставаться без руды.

Молчит Сережа.

— Сапожник ты, а не механик! Тебе за воловий хвост держаться, а не за регулятор.

Не обижается Стародуб.

В двенадцатый раз он подсчитывает вагоны и отрицательно качает головой:

— Не могу. Это ж каток, а не дорога. Не могу!

Бессилие в этом слове.

Вагонов в поезде пятнадцать. Нормальный поезд — три вагона. Но сейчас нельзя спускать только три. Если по три, остановятся домны. Запас иссяк, руды в бункерах нет, подвоза со вчерашнего дня не было. Пятнадцать нужно, — не меньше.

А уклон — сорок три метра. Если смотреть с разъезда, то видно, как путь несется стремительно в пропасть, на дне которой лежит, рассыпавшись огнями, Магнитогорск.

Туда нужно спустить поезд в пятнадцать вагонов.

Об этом думает Стародуб. Под кожу ползет холодный страх. Вырастает груда дымящихся обломков, взорванный котел паровоза и растрепанное в куски его дорогое тело…

Стародуб ловит пугливыми глазами ледяные полозья рельсов, огни завода, мазутную ночь и кричит:

— Не поеду! Не могу…

В этот момент и подъехал я к полустанку. Дежурный по разъезду, спотыкаясь, побежал к моему паровозу, закричал:

— Эй, механик, покажись, какой ты — трусливый или смелый?

Высовываю из паровозной будки голову, корчу страшную чертячью рожу, смеюсь.

— Ну как?

Смеется и дежурный.

— Подходящая морда!.. Слыхал про нашу беду?

— Слыхал. Потому и приполз сюда. Цепляй к поезду.

Дежурный светит мне в лицо фонарем, ослепляет огнем и словами:

— А ты спустишь?.. Ведь пятнадцать вагонов! Пятнадцать! — отчаянно повторяет он.

Дежурный хорошо знает, что я молодой водитель, очень молодой. Две мои жизни — средний возраст паровозных машинистов Магнитки.

Мрачно молчит. Терпеливо ждет. Уверен в моем отказе.

А я тоже молчу, молчу от обиды. Оскорбил сомневающийся его голос.

С досады, к удивлению Борисова, грохнул молотком, молча дал сигнал, поехал на прицепку к поезду.

Нетерпеливо опробовал автоматические тормоза, на каждом фланце крана проверил резинку, плотность ее прилегания и цельность. И тут явилась бесстыдная мысль: «А не потому ли Богатырев посоветовал мне проверить резинку, что сам забыл это сделать? А может, и бронепоезд тоже…»

Даже кулаком ударил себя за дерзость и скорей побежал на паровоз.

Поезд готов к отправлению. Но я завозился у топки, потом долго смотрел в окно. Вверху звезды светятся тепло и зовуще, как глаза Лены. Мне хочется на несколько минут оттянуть поездку. Я нахожу себе дело в инструментальном ящике, хочу прыгнуть на землю, но ловлю полный веры взгляд Борисова, и мне становится стыдно.

Подскакиваю к свистку, кричу паром и медью горам, озерам степи.

Гудок у паровоза тонкий, и он плачем поднимается в черное небо.

Успокоился. Открыл регулятор, поехал.

И вдруг задрожали руки, а во всем теле почувствовал слабость. Мне показалось, что я начинаю падать в бесконечную пропасть. Собираю силы, стараюсь овладеть собой. Как только выехал за стрелки разъезда, закрыл регулятор. Отсюда начинается спуск, похожий на ледяную гору.

Поезд идет тихо, мягко постукивая о головки рельсов. Я всей грудью, головой — в раме окна паровоза. Ледяная крупа бьет в глаза, морозит уши, не дает дышать. Я не могу спрятаться за железный щит. Мне нужно видеть землю, по ней следить за движением поезда, — он не должен ни на один волос прибавить скорости, иначе все пропало: паровоз и вагоны, как салазки, полетят в долину по обледенелым рельсам.

Руки судорожно сжимают медь паровозного крана машиниста; Чувствую, как под ногтями льется что-то теплое, разливается по всему телу, горячит сердце, врывается в грудь, бежит к горлу и пытается сорваться с языка криком. Но свободной рукою бью себя в подбородок, срываю шапку, подставляю лицо ветру, ледяному дождю, до слез всматриваюсь в землю.

Остановилось сердце, пальцы отмерзли, отказываются служить. Я хочу повернуть кран, затормозить. Кран не поддается. Он, наверное, припаян, прикован. Обеими руками поворачиваю его и чувствую толчок: паровоз дернулся назад.

Я боюсь разрядить тормозной цилиндр, не верю в покорность поезда. Через разрядитель постепенно ослабляю нажатие тормозных колодок и спускаюсь все ниже и ниже в долину.

Уже надо мной горят звездами огни разъезда Чайкино. Сейчас крутой поворот, глубокое ущелье, а там внизу, недалеко, и станция, домны.

Я осмелел. Показались смешными осторожность и хитрость. Не страшно теперь крушение. Отпустил тормоз. Поезд будто ждал этого момента. Разгоряченно рванулся вперед и понес. Я тормознул снова, но поздно: колеса взяли ход и, не покоряясь, буксовали.