Я не тормоз

У нас недалеко от дома есть костёл. Очень красивый. Идёшь так по улице, дома-дома, обычные. И тут вдруг — костёл. Огромный. Как в кино. Высокие шпили в ночное небо.

Красиво.

А напротив — общежитие Консерватории. Особенно летом ясно, что это за общежитие такое. Когда окна открыты. Но и зимой слышно. Такой пилёж-гудёж, скрипки-пианино всякие. Мне нравится всё вместе слушать, когда отдельные голоса сливаются в странный общий гул. То есть нет, они не сливаются, отдельно торчат в разные стороны, как шпили костёла. В одну сторону, вверх. Но все разные.

Я иногда специально сюда хожу. Потому что первый раз услышал именно здесь. Был морозный день, ясный такой. Редко бывают такие дни, прямо ослепительные.

И тут я услышал трубу. С верхних этажей каких-то.

Классный инструмент — труба. Звук сразу в небо идёт.

Потом ещё несколько раз слышал. Трубач гамму играл и ещё какие-то упражнения. Его забивал звук рояля, рассыпал там свои пассажи нечеловеческие направо и налево. Мне захотелось его выключить. Чтобы одна труба осталась. Надо же, такой звук. Сразу внутрь.

Будто лампочку включает во мне.

* * *

Раньше, пока Лёвки не было, меня мама в свой театр брала. Спектакли я не смотрел, просто болтался по коридорам. Не то что неинтересно мне было, спектакли. Просто я не мог столько сидеть. Я и сейчас не могу. Прямо невыносимо это для меня, такое сидение. У меня без движения ноги отваливаются и руки. Ну, сейчас научился немного. А в детстве совсем не мог.

В общем, когда я маленький был, мама меня всё же водила на детские спектакли. И я сначала сидел. Потом сползал на пол. Под стул. А потом на четвереньках выползал из зала.

И тётенька-билетёрша меня там ловила. И говорила: походи тут, Игнат, только тихонько. Померяй, сколько шагов этот коридор.

И я мерил, мерил…

А потом приходила мама и забирала меня.

И я ей рассказывал, про что был спектакль. Сколько я успел посмотреть. И она удивлялась, так мало общего было у моих рассказов с авторским замыслом.

— Мне кажется, у тебя в голове отдельный транслятор, — говорила она мне. — Там тебе что-то своё показывают, не как всем.

* * *

А, я же не сказал. Мама — театральный художник. Ну, её имени на афишах никогда нет. Она, как говорит, на подхвате. Иногда помогает тому, кто как раз главный художник. Доделывает то, что кто-то не успевает. И всё время в театре. Монтаж, демонтаж. Часто ночью, когда один спектакль закончился, а на утро уже другая сцена готова должна быть.

Демон Таж. Я когда ей сказал, она очень смеялась, про демона этого. А ещё есть слово «додемонтаж». Когда демонтировали, демонтировали, да не выдемо… Да не выдодемонтировали.

Правда, иногда она говорит — как тебе этот звездочёт на занавесе? Мой.

И я вспоминаю, что видел его. На кухне. Когда она утром кашу варит, мешает в кастрюле, а вокруг листочки валяются. И каша потом… Э. Ну, не в каше счастье, тем более, овсянку никто и не любит особо. И тогда заканчивается яичницей.

А потом — бац, звездочёт с листочков этих на занавесе. В огромном театре. Красиво.

* * *

А вообще я сейчас люблю в театр приходить. Не на спектакль, а с изнанки. Мне нравится, что можно зайти со служебного входа. И там все ходят: балетные в своих тёплых тапках или просто в шерстяных носках. Певцы в гриме. Или не в гриме. Я про одного думал, что он вроде монтёра какого-то. Пока в новостях его не увидел по «Культуре», мама всегда смотрит, когда про её театр показывают. Оказалось, не монтёр никакой, а знаменитость.

Ну и оркестровые там тоже ходят, за сценой. На вид — обычные люди, но я уже знаю, что они в каких футлярах носят. Длинный футляр, прямоугольный или такой морковкой — скрипка или альт. У тромбона — длинный, с одной стороны круглый. Для раструба.

Виолончель ни с чем, конечно, не перепутаешь. А самый замысловатый футляр у валторны. Тоже не перепутаешь. Валторновый футляр похож на задачу геометрическую, когда в разных проекциях то круг, то квадрат, и непонятно, что это за штука такая вообще.

Я ходил и в оркестровую яму, смотрел, как они там чего. Но вообще я музыку не очень люблю. Интересно, конечно, но сидеть три часа слушать концерт я бы не стал, если только музыка, без действия на сцене. А спектакли бывают красивые. Правда, меня чаще всего всё равно вырубает, и я думаю о своём. А потом опять включаюсь. Такой переменный ток в голове. И мой «отдельный транслятор» по-прежнему работает. Всегда выясняется, что я что-то видел, чего не было. А я думаю, это просто другие смотреть не умеют. Там же гораздо больше, чем то, что все видят.

В общем, я больше всего люблю за сценой. Просто смотришь — как кто туда идёт, как выходят… А ведь там они совсем другие. ЧуднО это. И потом, всё же когда ты смотришь спектакль. Тебя будто сажают и говорят: смотри! Слушай! Тебе же показывают! … Я так не люблю. А когда за сценой, ничего не должен. За кулисами я как-то целое отделение простоял. Забыл даже, что меня мама ждёт в другом месте и ищет по всему театру.

Но там тогда вот что было. Иногда оркестранты поднимаются из ямы и играют за сценой.

Это вот они и были. Медные духовые. Мама говорит, почему-то медные духовые называют «бандой». Я раньше думал, это шутка. Но потом слышал, как помреж орал кому-то: банда где? Давно уже здесь должны быть!

Помреж, помощник режиссёра. Тоже смешное слово, слышится «помрёшь». «Где помреж?»

— спрашивают. А я слышу: «где помрёшь?». И думаю, ну и вопросы решают они в своём театре.

Так вот, тогда я за сценой простоял. Потому что была труба. Негромко так играла. Но красивая, зараза.

Там у них за сценой телевизор стоит, то есть не телевизор, а монитор. И по нему дирижёра показывают из ямы. Трудно это — они тут, за сценой должны вместе с оркестром в яме сыграть. Для этого дирижёр им в мониторе палочкой машет, чтобы совпадало.

И там один такой есть, маленький трубач. Шутит всё время. Взрослый, просто ростом маленький, чёрный такой, на цыгана похож. Вот. Я сразу понял, что он главный. Первая труба. Я на него смотрел. Кажется, ничего ему не стоит на трубе играть. Будто просто наигрывает себе. Только подносит к губам мундштук — и сразу музыка.