Я, оперуполномоченный
Шрифт:
– Дальше? Вы, Иван Кузьмич, вспоминайте, не торопитесь. Нам это обязательно надо выяснить.
– Понимаю, не маленький. Револьвер всё-таки!.. Положил я вот так, значит, авторучку… Нет, сперва сам расписался в получении, затем уже положил её… А револьвер вот так взял… Нет, не так… Лазарев мне протянул его, а я взял… Да, да, точно, взял и убрал в ящик…
– Покажите, как вы это сделали. И что Терентьев в это время? Сказал что-нибудь? Проснулся уже?
– Терентьев-то? Вроде проснулся… А-а-а… Вспомнил!
– Что?
– У него, кажись, ремень через плечо был. Точно ремень!
– И что?
– Так
– Получается, что вы не убрали оружие в ящик?
– Получается, что не убрал, – печально кивнул дед. – Стало быть, во всём я виноват. Спать-то мне не полагается. И с караульными на пост я должен ходить, чтобы менять их. А они сами у меня туда и обратно ходят… Кругом виноват!
– Эх, Иван Кузьмич!
– Виноват. Правильно, значит, меня и арестовали.
– Так Терентьев на пост отправился с двумя револьверами?
– Получается, что так. Я ему выдал револьвер, который мне Лазарев сдал. А Ромка, значит, и свой не сдал, и чужой прихватил… Эх, сукин сын…
Приняв к сведению всё, что удалось выжать из вконец расстроенного старика, Смеляков отправился к Роману Терентьеву.
Молодой человек вытаращил глаза.
– А я тут при чём? Нет, товарищ следователь, у Кузьмича пропал револьвер, пусть он и отвечает!
– Во-первых, гражданин Терентьев, я не следователь, а оперуполномоченный. А во-вторых, пропало не у Кузьмича, а из вашего караульного помещения. Взять мог кто угодно. И вы в том числе.
– А с чего такого я вдруг должен был его взять? Зачем мне пушка?
– А Щукину зачем?
– Мало ли…
– Вот и вы, Роман Семёнович, по той же причине могли присвоить…
– Я не брал.
– А Иван Кузьмич вспомнил, что в тот злосчастный день вы спали с кобурой, готовясь заступить в караул. То есть ваше оружие было при вас. Ведь когда вы вернулись с поста, Щукин спал.
– Да не брал я ничего! И в книге роспись Щукина есть о том, что я всё сдал.
– Верно, – кивнул Смеляков. – Но расписались вы в том, что сдали оружие, уже тогда, когда получили револьвер Лазарева, так сказать, задним числом…
– Нет, товарищ милиционер, не надо меня в это впутывать.
– А вы уже впутались. Я вынужден задержать вас на трое суток по подозрению в хищении оружия.
– На каком таком основании?
– На основании статьи 122 УПК. Так что собирайтесь. Придётся вам погостить в изоляторе временного содержания. Закон это позволяет. Тем более что из этого револьвера, по нашей информации, убит инкассатор.
– Вот чёрт! Да не знаю я ничего! – Терентьев побледнел.
В камере с Терентьевым работали два агента. Один был юркий, говорливый, молодой. Он из кожи лез вон, чтобы расположить к себе Терентьева, много рассказывал о себе и своих корешах, с которыми успел помотать срок.
– Ты, Рома, меня не бойся. Мы тут все – братишки друг другу. Откройся мне, старичок, может, я помогу чем-то. Знаешь,
отсюда и маляву на волю можно перебросить, чтобы шепнуть кому надо что надо…– Отстань.
– Не веришь, браток? Брезгуешь дружбой Кости Сахара? Зря, милый. Костя Сахар никому плохого не сделал. Ему делали, обманывали, душили, пером щекотали, всякое было. Но сам я – чистейший кристалл! Зря не веришь мне…
Второй лежал на лавке молча и почти всё время дремал. Он выглядел усталым и безразличным к окружающему миру, этот сорокапятилетний мужик, заросший седой щетиной по всему лицу. Иногда он лениво, как лев, поворачивал большую голову к слишком разговорчивому сокамернику и негромко, но весомо произносил: «Ша! Уймись, шестёрка!» – после чего Костя Сахар замолкал на некоторое время, забившись в угол. Однако терпения у него хватало не намного. Через тридцать минут он снова начинал тараторить, вызывая в Терентьеве бурное раздражение. Атмосфера изолятора давила на него, Роман чувствовал себя затравленным.
На второй день, когда Костю Сахара увели на допрос, Терентьев подсел на краешек койки, где лежал, задумчиво глядя в потолок, второй сокамерник.
– Послушайте… Вы понимаете… Я не знаю, как вас величать…
– А тебе и не надо знать ничего. Зачем тебе моё имя?
– Для знакомства. – Терентьев растерялся. – Всё-таки вместе тут… А поговорить-то хочется… Я же в первый раз…
– Первый – не последний…
– Вот этого не надо… Вы поймите, я ужасно напуган… А этому, – Терентьев указал глазами на дверь, за которой скрылся Костя Сахар, – этому я не верю… Он стукач. Я слышал про таких.
– Стукач, – согласился мужчина. – Тут любой может стукачом быть. Верить никому нельзя.
– Но невозможно же в себе замкнуться… Понимаете… Как вас звать?
– Хомут, – хрипловато промычал мужик.
– Хомут?
– Так друзья называют.
– А по-нормальному?
– Это и есть нормальное погонялово. Ты привыкай. По паспорту тебя теперь никто не кликнет. Прилепится к тебе в зоне кличка, она и станет навсегда твоим именем.
– Почему в зоне?
– Отсюда только одна дорога – срок мотать. Маленький или большой, это уж от разного зависит…
– Послушайте… Хомут, скажите…
– Ты меня на «вы» не зови, не привык я. Тошнит меня от интеллигентности такой. Мы с тобой теперь товарищи по камере, значит, на равных баланду хлебаем. Уважение в нашем мире не через «выканье» будешь выказывать. Но этому тебя на месте обучат.
– Хомут, но ведь я ничего не совершил!
– Но сидишь тут? – Мужчина лениво рассмеялся. – Ладно, дай соснуть маленько.
– Хомут, я боюсь… Подскажи…
– Чего подсказать?
– Как мне быть? Слышь, на меня хотят убийство инкассатора повесить.
– На тебя? – Хомут с презрением оглядел Терентье-ва. – Жидковат ты для мокрухи.
– Вот и я про то… Но дело тут в том, что я ни при чём… Однако на меня это хотят повесить из-за ствола…
– А при чём тут ствол?
– Я в карауле работаю, а у нас револьвер пропал…
– А инкассатора из того револьвера шлёпнули? Верно кумекаю? – Хомут приподнялся на локте.
– Не знаю. – Терентьев пожал плечами.
– А чего ты дрейфишь, если ты не при этих делах?
Роман понурился.
– Понимаешь, из нашей караулки револьвер-то… я свистнул.