Я сделаю это для тебя
Шрифт:
— И многие осмелились заявить подобное? Завтра никто не станет их слушать. Все, что я совершил, лишится смысла.
— Ты меня утомляешь, Дани, выпивка явно не пошла тебе на пользу. — Он вырывает у меня бутылку. — Не будь пессимистом, придурок. У меня хорошие новости, если тебе интересно. Я позвонил Витто из кабины, и он сказал, что с Бетти и Пьером все в порядке. Бетти допросили, но ни в чем не заподозрили и обвинений не выдвинули. Через два дня будут готовы документы. Они решают, как переправить нас во Францию.
— Я всех втянул в историю, — лепечу я, не слушая, что говорит Соломон.
— Даниель, взгляни на вещи позитивно: ты дал
Он помогает мне встать и укладывает в постель.
Соломон делает несколько попыток завязать разговор и вывести меня из состояния прострации, вспоминает детство, рассказывает, как живет, спрашивает о моей работе и о том, как я добился столь высокого положения, но мне никак не удается сбросить напряжение, и я отделываюсь односложными ответами и кислыми улыбками.
Утомившийся Соломон укладывается на диван, включает телевизор, достает неизменную пачку сигарет и притворяется, что его страшно интересует футбол.
— Ты беспокоишься? — не выдержав, спрашивает он.
— А ты как думаешь? Мы освободили шейха два дня назад, но ничего не происходит. Куда он провалился? Почему газеты и телевидение не сообщают о его возвращении?
— Возможно, легавые прячут его, — не слишком убежденно предполагает он. — Допрашивают, чтобы собрать информацию и отловить тебя. Хотят использовать эффект неожиданности.
— Не думаю. Если бы полицейские нашли его, они бы немедленно об этом сообщили, чтобы умаслить его разъяренных сторонников.
Соломон пожимает плечами, выражая сомнение: он не верит, что у легавых вообще есть логика.
— В любом случае не стоит дергаться. Мы пробудем здесь еще какое-то время. Несколько дней. Возможно, недель.
Соломон не отделяет свою судьбу от моей. Он даже рассуждает за нас обоих, чему я несказанно рад, поскольку полностью утратил способность думать о будущем, даже о самом ближайшем. У меня кружится голова, я стою на дрожащих ногах на краю пропасти и ничего не могу с собой поделать.
Мое будущее подобно бездне.
— Документы у меня!
На лице Соломона сияет довольная улыбка, он помахивает конвертом, но, встретившись со мной взглядом, застывает на месте.
— В чем дело?
— Они убили шейха.
Через две секунды до него доходит, и он тяжело опускается на диван.
— Вот дерьмо! Посмотрели кассету и решили отомстить?
— Возможно, но дело не только в этом. Свалив вину на меня, они получают идеальный предлог для публичной демонстрации своего гнева. У них появляется реальный шанс напугать власти, и они его не упустят… так что жди новых терактов.
— Мерзавцы! — рычит Соломон.
— Я все провалил! Только идиот мог не предвидеть такого исхода! Теперь все скопом сядут нам на хвост. Легавые будут из кожи вон лезть, чтобы арестовать меня и умиротворить экстремистов, а те попытаются опередить служителей закона и убрать меня прежде, чем я изложу свою версию событий.
Соломон помрачнел. Он сражен случившимся.
Как бы мне хотелось, чтобы мой друг оставил меня и скрылся. Но он ни за что не согласится.
— Переждем здесь, пока все не успокоится, — решает он.
Я молчу, делая вид, что согласен.
Но решение уже принято.
Я ушел. С невероятными предосторожностями, чтобы обмануть бдительность
Соломона. Я заранее приготовил кое-какие вещи, поставил мешок у двери и лег одетым. Выждав для верности несколько часов, встал и выскользнул из дома в сырую ночь.Другого выхода не было. Соломон никогда бы меня не отпустил. А я больше не мог подвергать его жизнь ненужному риску и смотреть, как он попусту тратит время и живет в разлуке с семьей. Эта история обернулась бессмысленным кошмаром, если в ней вообще был какой-то смысл. Я чувствую, что не скоро смогу вернуться во Францию, нужно исчезнуть или вообще сдохнуть, но у меня кишка тонка. Хочу остаться один, избавить родных от опасной близости со мной, утопить свою жизнь в спиртном, перестать наконец думать о провале нашего дела.
Я не желаю ни с кем делиться неудачей. Я знаю, что люди шейха не перестанут искать меня и в конце концов найдут, чтобы отомстить за нанесенное оскорбление, не дать заговорить, преподать урок другим. Это случится завтра, через несколько дней, недель, а может, через месяц. Не важно, будущего у меня нет.
По новым документам — отличного качества, Соломон не подвел! — мое имя Жан Ларив. На весь остаток моей глупой, идиотской жизни.
Мрачная ночь принимает меня в свои холодные объятия. Перед глазами простирается темное враждебное пространство, предвещая мне скорбное будущее. Но я все-таки делаю шаг и двигаюсь вперед. В темноте, не имея цели и не видя ориентиров, но я иду.
Прощай, Соломон. И спасибо тебе. Я знаю, ты не оставишь моих. Расскажешь им о долгих часах, что мы провели вместе. Ты не дашь Пьеру забыть меня. Напомнишь Бетти о моей любви. Смотри не переусердствуй: моя семья должна избавиться от воспоминаний обо мне и сотворить новое, иное будущее.
Я напишу свою историю. Облеку мысли в слова в попытке выявить смысл. Я буду писать для себя и — главное — для них. Если успею закончить прежде, чем смерть настигнет меня, отошлю написанное Бетти и Пьеру. Им это понадобится, чтобы во всем разобраться, пережить горе и повернуться лицом к будущему.
Пить, писать и умереть — как Фанте.
Без иллюзий, без надежды.
Она уже два часа мешает ложечкой свой кофе. Даниель пытался не смотреть, не видеть — скрючился на полу у стены, спрятал голову под подушкой, но изображение на экране звало его, и он в конце концов оборачивался, и снова смотрел, и пытался угадать, о чем думает женщина, разделившая с ним такие прекрасные и такие мучительные мгновения жизни.
Потом он окончательно сдался и уже не сводил глаз с экрана.
— О чем ты думаешь, Бетти? — прошептал он, обращаясь к телевизору. — Почему ты так печальна? Из-за Жерома? He можешь его забыть, как и я? Он приходит хоть изредка, говорит с тобой? Со мной встречаться перестал. Наш сын не хотел, чтобы я убивал его убийцу, он так мне и сказал. Наверняка точно знал, чем все закончится. Жером хотел защитить отца от убийц и от него самого, чтобы он не превратился в убийцу. Я не послушался его, Бетти. Я не понимал, что делаю. Моя боль была слишком сильной, а чувство вины — непомерным для человеческого сердца. Я должен был что-то сделать. Я понимал степень риска, знал, что могу погибнуть, потерять тебя и Пьера, заставить вас снова скорбеть по усопшему. Но у меня не было сил просто сидеть и упиваться своим горем. Я был иначе воспитан. Я создавал себя в бою, в схватке, в борьбе с другими и самим собой.