Я тебя никогда не забуду

Болевую точку для обэхаэсэсника я нашла легко. Я хорошо помнила, как Ритка два года назад мне говорила, что Эдик обожает свою дочку.

Вряд ли за прошедшее время его страсть потускнела. Дочери – не жены и не любовницы. У них есть важная привилегия: их любить не перестают.

Правда, мой папаша свою любовь ко мне променял на водку…

Но едва я увидела дочурку Эдика, сразу поняла: плохо дело… Только я протянула ей руку, она доверчиво вложила свою ладошку в мою… И покорно пошла за мной к машине в ответ на мои россказни: «Твоя мама попросила меня привезти тебя к ней, потому что им с папой придется срочно уехать…»

Мы сели с девочкой к Кириллу в «Москвич», на заднее сиденье. Я была мрачнее тучи. Кир спросил:

– Что-то не так?

А я вспылила:

– Все так, так!

Все существо мое кричало: «Да, НЕ ТАК! Потому что я не смогу причинить ей зла. И тебе, Кирилл, не позволю этого сделать!»

Когда ты начинаешь жалеть заложника, у тебя словно выбивают из победного расклада козырный туз. И остается на руках всякая неиграющая мелочь. Тебе остается только блефовать, надувать щеки: «Мы убьем ее! Мы пришлем тебе ее пальчик! Руку!» – а самой тоскливо думать: убедительно ли ты сыграла или сразу видно, что твои угрозы чистое вранье?

Привезли мы ее в Лесной переулок, на нашу вторую съемную квартиру, я покормила девочку супом, Олюшка села как паинька учить уроки и только время от времени спрашивала: «А когда мама за мной придет?» А маманя ее, наверно, в ужасе в это время нарезала круги вокруг школы. И названивала на службу папане Эдику: «Сделай что-нибудь! Ведь ты же отец! И милиционер!..» А он дергался и лживо утешал (прежде всего самого себя): «Да она где-нибудь у подружки…» Но в животе у него наверняка поднимался тоскливый страх. Он – милиционер, он лучше любого знает, что может значить, когда девочка-школьница вдруг исчезает…

Вот его мне было не жалко. Нисколько. Он это заслужил. Он заслужил и гораздо большее наказание, однако…

В восемь вечера, я так рассчитала, они оба достигнут состояния каления, и сказала Кириллу: «Звони!» И тут он, чуть ли не впервые, заартачился: «Почему я?» Я, конечно, на него гаркнула, мы одели девочку и пошли на улицу и отшагали почти до самого Савеловского, прежде чем нашли телефон-автомат.

Кир покорно взял трубку. Однако тот факт, что он не захотел звонить, показался мне плохим симптомом. Получалось, что нам обоим не нравится то, что мы делаем.

– Слушай, папаша, твоя девчонка у нас.

– Я хочу услышать ее голос.

– Услышишь. А сейчас – наши условия…

А в ответ – тихий, шипящий, зловещий голос обэхаэсэсника. Я стояла совсем рядом и хорошо слышала его в трубке:

– Нет, это ты, сынок, слушай мои условия. Ты возвращаешь Олю. Немедленно, сейчас же, живую и здоровую. Или я тебя уничтожу. Я тебя брошу в железную клетку, и лагерные голодные псы сотворят с тобой такое, что ты будешь ползать перед ними по полу, в собственном дерьме, вымаливая себе смерть, как избавление!

Я увидела, как побледнел и даже отшатнулся Кир. И тогда я прикрыла трубку ладонью и шепотом заорала:

– Не слушай его! Говори!! Говори ему!

Мой любовничек сглотнул, преодолел себя и сказал. Голос его, слава революции, звучал солидно и совсем не дрожал:

– Мы отдадим тебе дочку – завтра же. Живую и невредимую. После того, как ты передашь нам двадцать тысяч рублей.

Предварительно мы долго обсуждали с Кириллом сумму. Я не сомневалась, что у продажного мусора Эдика есть и сто тысяч, и сто пятьдесят. Но деньги наверняка вложены в дачи и машины – оформленные, к примеру, на родственников жены. А также – в золото с каменьями и в антиквариат. Так быстро имущество не ликвидируешь, в наличные не обратишь. Мы не могли ждать и рисковать. И держать девочку месяц тоже не могли.

«Он в состоянии легко вынуть дубов пятнадцать, – уверяла я Кирилла. – И не полезет в бутылку, не станет поднимать шума».

«Тридцать!» – спорил Кир.

В конце концов, мы сошлись на двадцати.

– Двадцать тысяч?! – искренне возмутился Эдик в трубке. – Ты бредишь! У меня нет столько денег! Нет и не может быть! Привезешь мне Олю, я, так и быть, дам тебе за труды четвертак.

И все-таки Верный испугался. Раз кто-то просит у него двадцать тысяч, значит, он знает, что они у него есть. Значит, и про делишки его – тоже знает.

Кирилл на снисходительный тон папаши обозлился. А если его кто-то начинал злить, он действительно становился очень недобрым.

– Я тебе сказал, папаня: двадцать! Завтра с женой пробежитесь по сберкассам. Прям с утряка. В одиннадцать с деньгами сиди дома, жди моего звонка. Ясно? Или найдешь свою девочку в мусорном баке, без головы.

– Дай мне поговорить с ней.

Я подозвала девчонку – она неподалеку каталась с ледяной горки.

– Папочка!.. – закричала малышка в трубку.

– Олюшка, детка! Как ты себя чувствуешь?

По его голосу, полному ужаса и тревоги, я поняла, что болевая точка выбрана правильно. Беда в том, что из-за этой светловолосой девочки мы были уязвимы тоже. В меньшей степени, чем он, но все-таки.

Мы не могли причинить ей вреда.

– Все хорошо, папа. Когда ты придешь?

– Где ты находишься?

Я оттащила девчонку от аппарата. Она подняла вой.

– Завтра в одиннадцать, когда будешь при деньгах, получишь инструкции.

Кирилл отключился.

Не буду уверять, что я хорошо спала ночью. Приходилось успокаивать Олюшку, просыпавшуюся время от времени. И корить себя, что ввязались в такое дело. Не сомнет ли нас опять система? И страх холодком заползал под ночную рубашку…

…Мы были самые хитрые: сняли еще и третью квартиру. Неподалеку, в доме на девятом этаже окнами на Лесную улицу. Утром, без четверти одиннадцать, Кирилл в одиночестве отправился туда. Я варила девочке кашу, дрожала, как в лихорадке, и думала: напрасно мы это затеяли. Ни при поджоге дачи Полины, ни в квартире Риты со мной такого не было. Там все происходило весело и азартно.

По пути на наш запасной флэт Кир из автомата позвонил майору. Затем – перезвонил мне. Голос его звучал весело:

– Он сказал, что деньги собрал, на все согласен и готов выполнять наши инструкции.

Я тщательно помыла в первой рабочей квартирке посуду и стала протирать тряпкой все, к чему мы прикасались.

– Тетя Вера, что ты делаешь?

– Убираюсь. Слушай, деточка, мне сейчас надо уйти. Ты посидишь немного одна. Потом к тебе придут папа или мама. Ты посмотришь в глазок и откроешь им дверь, ладно? А может, папа не сможет прийти, и тогда к тебе возвращусь я. И сама отвезу тебя к маме с папой. Поняла? А ты посиди пока, порисуй.