Я ухожу. Прощай навеки. Твоя душа

 А может быть, его сбила машина?..

 На всякий случай он тут же осмотрел и ощупал себя с ног до головы. Но нет, конечно, никаких следов наезда не было, не было боли, не было ни одной царапины или синяка.

 Ничего.

 00:00.

 Таков был объем его пространства. Таков был радиус его перекрестка, ужавшегося в ничто, в точку, в пустоту.

 Ноль–ноль. Как счет в матче. Ничья…

 Почему его уволили? Он что, плохо работал? Нет. Никогда не опаздывал (смешно даже говорить об этом при его–то пунктуальности), не высовывался, когда не надо, не курил, делал все, что от него требовалось, всегда тщательно и в срок. Что их в нем не устраивало? Что?

 Только то, что он был вечно молчалив и нелюдим? Ну так его работа требовала полного сосредоточения; да, ему просто некогда было проводить часы в курилке за пустой болтовней и глотанием дыма…

 То, что он избегал всех этих дурацких корпоративных посиделок? Да, он не считал себя глупым или неинтересным собеседником, но предпочитал отмалчиваться и не отсвечивать в шумных нетрезвых компаниях веселящихся коллег. Они, его сотрудники, были попросту неинтересны ему со своими вечными разговорами на одни и те же никчемные темы: обсуждение длины юбки новой секретарши, текущего настроения шефа, цен на новую BMW, последствий кризиса…

 Так чего им не хватало?

 Или чем он им помешал?

 И где та трещина во вселенной, в которую он провалился?

 И главный вопрос: как из нее выбраться?..

 Выбраться?..

 А зачем, собственно?..

 Он даже улыбнулся при этой мысли.

 Действительно, так ли уж все плохо? Время остановилось — да и черт с ним; время — это та стихия, которой он, не смотря на всю его педантичность, никогда не придавал особого значения. Порой он даже не мог вот так сразу ответить, сколько ему сейчас лет — сорок два или сорок три года…

 Никого нет рядом?..

 Так ведь еще спорный вопрос, огорчаться этим или этому радоваться. Хотя да, конечно, вот такой пес как Робин был бы не плох в качестве живой души рядом. Уж он–то не приставал бы с дурацкими разговорами…

 Ну, какие еще недостатки можно отыскать в его нынешнем положении?..

 Да, имеет место быть один момент — ему нужно что–то есть и пить. Он, в общем–то, никогда не был гурманом и даже просто особого пристрастия к еде не испытывал. Но тем не менее. И выпивка тоже не помешала бы…

 Какой–то звук позади заставил его вздрогнуть от неожиданности и оглянуться…

 Нет, ничего и никого не было…

 Хотя все же что–то неуловимо изменилось в ландшафте его мира, и он не сразу понял, что именно. Лишь через минуту, не меньше, он заметил, что чуть в стороне, на расстоянии вытянутой руки, стоит небольшой бумажный пакет. Да, обычный пакет из серой оберточной бумаги.

 Еще были чьи–то слова, растворившиеся где–то на границе двух миров:

 - Храни тебя Господь!

 И чьи–то удаляющиеся шаги.

 Он протянул руку и слегка, боясь, что видение сейчас растает, коснулся свертка кончиками пальцев. Тот был абсолютно реален на ощупь. От него исходило странное тепло. Какой–то символ и надпись виднелись на бумаге, но его слабое зрение не позволяло ему разобрать их.

 Так же медленно и осторожно он потянулся еще, обхватывая пальцами и осторожно подвигая к себе эту посылку из другого мира.

 «Как быстро я привык считать тот мир другим!» — мелькнула мысль.

 Наконец, он, уже уверенно, взял пакет и положил его себе на колени. Да, сверток был очень теплым, почти горячим. От него пахло чем–то вкусным. Теперь он мог рассмотреть и рисунок (это был крест) и надпись, которая гласила: «Миссия церкви Святого Петра. Славьте Господа!».

 Ясно. Это те люди из миссии, которые разъезжают по городу и раздают бездомным еду и лекарства. Выпивки тут, конечно, быть не может, но вот… Ага, вот — две еще горячие сосиски, булка, какое–то салатообразное месиво в прозрачной пластиковой коробочке, яблоко и маленькая, пластиковая же, бутылочка с минеральной водой…

 Ну что ж… Не лукуллов пир, конечно, но голодной смертью он в ближайшие часы не умрет.

 Одна только мысль теперь тревожила: его видят оттуда.

 Если он не видит ничего, если его островок словно отделен от мира какой–то завесой, каким–то колпаком, прозрачным, но в то же время совершенно не дающим представления о том, что происходит снаружи, то они, те, кто находится вне его мира, могут видеть его…

 А интересно, каким они его видят?

 Как это происходит?

 Хотя… Какое ему дело до этого. Главное, что он не видит их.

 И что?

 Что теперь?

 Сейчас он съест эти упавшие с неба сосиски и салат с булкой, запьет все минералкой, похрустит яблоком. И?..

 «И лягу спать», — блаженно подумал он.

 «И плевать на все», — было следующей мыслью.

 «Вот только бы выпить еще рому, что ли!» — пришло в голову напоследок.

 Потом он откинулся назад, ложась спиной на колючую траву клумбы, поставил на грудь пакет, достал из него сосиску, откусил…

 «Жизнь продолжается!»

 Что–то там, позади и выше его головы привлекло его внимание. Что–то изменилось. Он не сразу понял, что именно…

 Ах да, часы!

 Они показывали 23:59.

Птичка Сирин

 Однажды толстая тетя Зина выпала из окна, с восьмого этажа. Неизвестно, как это случилось, но дядя Степан тут точно ни при чем.

 Толстая тетя Зина безвольно долетела до третьего этажа, пообрывав кучу бельевых веревок и потеряв тапочек. Но потом в ней проснулись воля и разум, и она решила, что падать дальше просто не имеет смысла, ибо закончится падение разбитием головы об асфальт.

 - Хочу стать воздушным шариком! — громко подумала толстая тетя Зина. — Или… Или нет… Птичкой!

 И она тут же стала воздушным шариком, на долю секунды, а потом — птичкой Сирин.

 Она еле успела совладать с рулем высоты, уже перед самой землей, и резко взмыла вверх, при этом нагадив на шляпу проходящему в это время по тротуару пенсионеру Шлакову. У толстой тети Зины–Сирин было как минимум три причины для этого. Во–первых, все птицы гадят. Во–вторых, толстая тетя Зина всегда боялась высоты. В–третьих, пенсионер Шлаков еще три месяца назад занял у нее двести рублей до пенсии, но так пока и не вернул.