Я – Васька из Кокошино

Тут подошёл мальчик, дёрнул говорившего за рукав и спросил: «Дяденька, а снежные человеки все по-русски говорят?»

«Дяденька» пожал плечами. Среди людей поднялся шум. «Дяденьку» схватили и начали трясти: стали требовать, чтобы меня выпустили из клетки. Подошёл к клетке старичок и спросил меня: «Ты кто?» А я говорю: «Я – Васька из Кокошино». – «Ну вот, – старичок говорит, – всё ясно».

Старичку-то всё ясно, а вот мне ни чего не ясно. Меня, конечно, тут же выпустили. А как я без штанов да без рубашки, без куртки да без денег к бабушке буду добираться?!

Люди стали расходиться, а старичок, который меня спрашивал, подошёл ко мне, потрепал за волосы и опять спросил: «Васька, а как ты в горы-то попал из Кокошино?» А я говорю: «Я есть хочу». Старичок спохватился, взял меня за руку и повёл за собой. А мне интересно поглядеть на зверей да на птиц: я ведь в зоопарке не бывал ещё никогда. Старичок меня за руку тянет, а я на клетки глаза таращу, отстаю от него. «Ты, – говорит, – что не торопишься?» – А я говорю: «Силы нет». Подвёл меня старичок к киоску. Тут, на территории зоопарка киоск работает, зрителям всякую чертовщину продают, чтобы они зверей подкармливали – семена всякие для птиц, крупу, червей для рыб…, ну и всякую всячину. Тут и крендели оказались. Купил старичок кренделей и сунул мне в руки. А я говорю: «Айда, на слона поглядим». Он согласился. Потом мы на верблюдов, на жирафа поглядели, на белого медведя, на тюленей, на моржа. Старичок глянул на меня: «Васька, а ведь на тебя самого интересно смотреть. Ты в одних трусах и в зимних ботинках».

А и вправду… Это у нас в октябре зимой попахивает, а тут – лето летнее. Мне и в одних трусах жарко. Оно бы ладно, что в одних трусах, а вот зимние ботинки на мне, пожалуй, не менее интересны, чем клыки у моржа. «Ладно, – говорю, – пойдём из зоопарка». Старичок повёл меня к себе домой.

Я не знаю, разглядывали меня прохожие на улице или нет – мне было не до них. Я сам заглядывался на большие дома и на их разнообразие. Я же в городе не бывал и ничего такого не видал. Пришли мы к одному большому дому, вошли в подъезд и к какой-то дверце подошли. Старичок кнопку нажал, дверца отодвинулась и мы юркнули в маленькую кабинку. Дверца за нами закрылась сама. Старичок снова нажал какую-то кнопку и нас потянуло вверх. Потом кабинка остановилась, дверца сама собой открылась и мы вышли на площадку этажа. На стенке крупными буквами написано: «9-й этаж». Вошли в квартиру. Я растерялся. Я растерялся: совсем всё не так как у нас или у бабушки. Старичок завёл меня в маленькую комнатку, набрал в ванну воды, говорит: «Залезай». Ну, я – с удовольствием. Долго я булькался, купался. Старичок ко мне не заходил. Я уж подумал, что он про меня забыл. Всё же дождался. Подал он мне полотенце и бельё – другие трусы, майку, рубашку, штаны, носки и комнатные тапки. Бельё всё новенькое. Видно, пока я купался, сходил в магазин и купил. А вот тапки подал видно свои – большие и не новые. Потом мы сели за стол, ели суп, ещё что-то – я даже объяснить не могу. Вкусно очень. Вроде рыбой пахло. А потом он поставил на стол яблоки, груши, виноград, персики. У меня аж глаза разбежались. Я сначала съел грушу, потом взял персик. Съел его, а косточку сунул в рот и хотел раскусить. Старичок посмотрел на меня, покачал головой: «Вот теперь я верю, что ты Васька из Кокошино. Эту косточку молотком не сразу разобьёшь, а ты раскусить хочешь». А я действительно чуть зубы не сломал, но так и не раскусил. Положил косточку в карман. Виноград я есть не торопился: я его едал. А вот персики – это я с удовольствием. Старичок ко мне подсел и стал расспрашивать, как я из Кокошино на Кавказ попал? Ну я… всё по порядку… Старичок слушал, всё ужимал губы и качал головой. Вроде бы со мной соглашался, но похоже, верил не совсем.

«Ну, и где оно, это твоё Кокошино?» – спросил он меня. «Как, – говорю, – где? У нас. Там. Рядом с Мякошиным». Старичок рассмеялся. «А где это там? В какой области или республике?» А я и не знаю. «В советской, – говорю, – республике». – «А какой, – спрашивает, – полный-то адрес?» А я говорю: «Писем я ни кому ни разу не писал, адреса не знаю». – «Ну, а какие около вашего Кокошино есть города?» – «А я в города не ездил и пешком не ходил». – «Ну, а в гости к вам из города кто-нибудь приезжает?» Я пожал плечами и покачал головой. «А может быть родные в городе живут?» – продолжал допытываться старичок. Я отрицательно замотал головой. Старичок встал и прошёлся по комнате. «Что ты, – говорит, – Васька русский и живёшь в советской республике, в деревне Кокошино, это уже половина твоего адреса. А как же нам восстановить другую половину?» Походил, походил по комнате и говорит: «Ладно, собирайся». И сдал меня в милицию. Дуралей я! Надо было съесть все груши и персики. Я и не подумал, что он так быстро отведёт меня в милицию. Потом, всю дорогу до родного дома, я всё жалел об этом и думал: почему он меня сдал в милицию? Видно не поверил в моё путешествие. Наверное посчитал меня проходимцем.

В милиции со мной мало разговаривали: наверное старичок обо мне всё рассказал. Только милиционер ещё раз спросил, где моя деревня Кокошино? Какие ещё рядом деревни есть? Потом полистал какую-то толстую книгу, заполнил какие-то бумаги и спросил: «Ну, на чём домой поедем?» – «Как, – говорю, – на чём? На попутной». Я думал милиционер не умеет улыбаться, а он улыбнулся. «На попутке, – говорит, – это очень долго». – «А поезда и пароходы, – говорю, – к нам не ходят». – «Можно, – говорит, – на самолёте». – «Нет, – говорю, – на самолёте я уже накатался». – «Так ведь не на колхозном, а на пассажирском, на большом. Он выше туч летает». – «Ого, – говорю, – выше туч… А ну как если он крылом о небо царапнет? Отломится крыло, а на одном-то крыле далеко не улетишь». – «Весёлый, – говорит, – ты мужик, Васька». Потрепал меня за волосы и повёл на вокзал. Ну, дальше не интересно. Ехали на поезде, потом на автобусе и на попутной. В общем, домой меня доставили в целости и сохранности. Мама расписалась в какой-то бумажке, милиционер уехал и вот я дома. А мама оттрепала меня за уши, отколотила своими мягкими кулаками, не больно ни сколько, обняла меня, прижала к своей тёплой груди и заплакала.

«Ну, – говорю, – кабы эти твои слёзы я видел там на туче, мне бы куда было теплей». А она ещё пуще заплакала. Плачет, смеётся, за волосы меня треплет и приговаривает: «Глупый ты мой». Тут я совсем ничего не понял: и плачет, и смеётся. «К бабушке, – говорю, – пойду. Я о бабушке соскучился». Вырвался из маминых объятий и побежал к бабушке. А бабушка, как меня увидела, так и присела на стул… и повалилась. Наверное в обморок хотела упасть да я подбежал, схватил её, говорю: «Бабушка, ты что? Это же я, Васька! Вот я, приехал». А она как-то тяжко встала, обняла меня, потом отпустила, схватила за уши и давай трепать. Потом снова обняла. Мне показалось, что она хотела меня поднять, взять на руки, заплакала, завсхлипывала, запричитала: «Миленький ты мой! Васенька! Жив! Жив! Жив!»

А тут и мама к бабушке пришла. Она на работу не пошла по случаю моего возвращения. Обняли меня обе враз, целуют, плачут. «Ну что вы, – говорю, – обливаете меня слезами? Надо радоваться, а вы плачете».

Кто знает сколько бы ещё они меня мусолили, если бы не ввалились в бабушкину избу мои дружки. Загалдели, вцепились в меня, как в мешок с подарками: «Васька! Васька!» – Я думал куртку на мне порвут. Я забыл сказать: куртка на мне была новенькая, лучше той, которую я изрезал на парашют. Правда немного великовата. «На вырост», – сказал милиционер, когда на меня её одевал. А вот шапку он мне дал – так себе, можно сказать, дрянь. Дружки даже засмеялись над ней: «Ну и малахай!» В общем, потащили дружки меня на улицу и стали расспрашивать: Что случилось? Как было? Что видел? Вопросов была тьма. Я им всё рассказал. Не по порядку только получилось.

Наша очередь по жребию кататься на самолёте была длинной. Мякошинские дружки не все в ней участвовали, но и те, которые не успели покататься на самолёте от своей очереди отказались. «Да-а-а, – говорили они, – оно, конечно, не плохо бы на туче покататься, но страшно».

И тут я вспомнил про дядю Серёжу. «А пойдёмте, – говорю, – к нему!» А ребята присмирели, молчат. «Вы чего?» – спрашиваю. Опять молчат. Тут я пристал к Мишке Олашкину: «А ну, рассказывай, где дядя Серёжа? Что с ним?» А Мишка глаза опустил, потоптался, губы свои помусолил и стал неохотно рассказывать. Слово, другое скажет, потопчется и дальше: «Ну, понимаешь? Когда он тебя потерял, без тебя прилетел, пришёл в правление, рассказал, в милицию позвонил… Председатель его здорово ругал, кричал на него. Тебя, говорит, в тюрьму мало посадить! Что ты наделал?! А дядя Серёжа сам не свой. Хмурый, как туча. Ну, мне, говорит, всё равно, что в тюрьму, что на тот свет. Сел в самолёт и улетел. Куда улетел, ни кто не знает».

Глянул я на ребят – все стоят понурые. И страшный страх охватил меня и стыд: вот чем кончилась моя история. Накатался Васька на самолёте. Жалко. Ох как жалко дядю Серёжу!

Вернулся я к бабушке, позвал маму домой. Плохое было у меня настроение. Всю дорогу шёл, молчал. А мама весёлая. Идёт, со всеми здоровается. Как будто сто лет не виделась. Пришли домой, мама спрашивает: «Ты что не весёлый?» – «Дядю Серёжу, – говорю, – жалко». Мама тоже нахмурилась. «Да, – говорит, – из-за тебя всё это». А я и сам знаю, что из-за меня. Гулять я больше не пошёл. Мама тряпки какие-то стала перебирать. То с рубашкой, то со штанами ко мне подойдёт: «Ну-ка померяй. Большой ты у меня становишься». А мне на всё наплевать, дядя Серёжа из головы не выходит. Вот уже и стемнело. Мама ужин стала готовить. На улице стукнула калитка и кто-то тяжело протопал по двору. Мы уставились на дверь. Вошёл дядя Серёжа и уставился на меня, вроде как глазам своим не веря. Мы растерялись. Верить или не верить? Да может ли такое случиться? Потом я как брошусь к нему! Прямо в его сильные руки попал. Подкинул он меня к потолку, поймал и крепко-крепко к себе прижал. Ох, думаю, и сильный ты, дядя Серёжа! Обвил я руками его шею, щеками трусь о его лицо. А он не бритый, колется. А мне так охота было расцеловать его!

Мама глядела-глядела на нас, а потом вдруг заплакала, встала перед дядей Серёжей на колени и вроде как ищет что бы такое у дяди Серёжи поцеловать – то ли сапоги, то ли коленки. По щекам слёзы ручьём, что-то хочет сказать, а не получается. Отпустил меня дядя Серёжа, приподнял за плечи маму: «Ну хватит, хватит, – говорит. – Слава богу, всё хорошо закончилось. Ставь-ка, хозяйка, самовар. Я гостинцев привёз. Мама вдруг заулыбалась, заутиралась, заметалась по избе, как напуганная, не зная в который угол сунуться, приговаривая: «Я сейчас, я сейчас, я сейчас…» Дядя Серёжа подхватил оставленную у порога сумку и стал доставать из неё яблоки, груши, персики, виноград. «Это тебе, Вася, друзья прислали». – «Какие, – говорю, – друзья?» – «Как какие? Твои, новые». – «А ты, – спрашиваю, – где, дядя Серёжа, был?» – «А вот сейчас чаю попьём, я всё и расскажу».

Мама раскрыла русскую печь, и сразу по избе разошёлся крепкий запах тушёного мяса, каким у нас обычно в праздники пахнет. Так слюнки и потекли. День-то был такой, что и поесть толком некогда было. А тут вдруг – праздничный запах. Наставила мама на стол всякой всячины и виновато уставилась на дядю Серёжу: «Бутылочку бы надо – не ждала, не гадала». А дядя Серёжа улыбнулся: «Не печалься, хозяюшка, не это главное».

Помыли мы руки и сели за стол. Дядя Серёжа ел с аппетитом, да и я уплетал за обе щеки. А мама почему-то ела мало, всё смотрела на нас да подставляла, что повкусней, приговаривая: «Ешьте, ешьте, милые, ешьте, дорогие».