Я видел как плачут животные

– Ты вколешь это мне?

Вид шприца и его содержимого был не очень приятен.

– Конечно, это не больно. Ты ведь хочешь встать с койки? Я ведь могу и попридержать это до более важного случая.

Я колебался. Кто знает чем был напичкан этот шприц и какой эффект оно произведет после инъекции. Нет, сказал я сам себе, и отвел рукой уже приготовленный к уколу шприц. Доктор пожал плечами. Черт с ним! Время еще есть. Даже если мне придется проваляться здесь еще сутки или двое, у меня будет время сделать свое дело.

Когда он вышел, мне все же удалось приподнять покрывало и посмотреть что же творилось у меня на месте огнестрельного ранения. В обмотанной бинтом и скрепленный миниатюрными скобами тампоне угадывалось очертание вздувшегося прямо у меня на животе пузыря. Незнаю что это было, но любое движение, которое требовало усилий мышц брюшной полости так или иначе смягчалось этим странным образованием у меня на теле. С ногой все было несколько хуже. Она оказалась намертво скреплена и зафиксирована, чтобы никакое лишнее движение не свело на нет усилия врача. Пальцы едва слушались, стопа так и вовсе никак не реагировала. Быть может она была совсем омертвевшей и странный доктор готовил мою ногу к ампутации? Ответа не было. И я вскоре провалился в сон, который до сегодняшнего дня был для меня неуместным времяпрепровождением.

Я видел картины прошлого, видел обрывки памяти всех тех, кто жил у меня в мозгу уже многие годы. Их воспоминания являлись ко мне сразу, как только веки опускались на глаза и мое пространство сменялись грезами, разными, страшными и добрыми, глупыми и явно несущими в себе какой-то смысл. Но больше всего меня пугало мое личное прошлое. Тот день, проклятый вторник, улыбка Боба, никогда не знавшего пощады и ликовавшего каждый раз, когда туша поверженного его громадными руками, сжимавшими длиннющий нож, падали на пол и отправлялись куда-то в другой мир. Может он не был похож на человеческий рай. Да и кто в нем был? Кто оттуда возвращался, чтобы поведать нам каково оно быть там. Но жалость, которую я чувствовал в тот момент по отношению к издыхавшему животному, навсегда вклеилась в мою память и приходила каждый раз, когда сон овладевал мной и силы контролировавшие меня, уступали ему место.

Он мычал, когда я пытался подойти к нему. Всего в каких-то паре метров от меня, теленок стоял в густой траве, почти скрывавшей его грузную тушу. Лишь часть головы и глаза были видны мне и вся эта ненависть, все мое отношение к тому, что происходило на отцовской скотобойне внезапно возросло так сильно и резко, что я бросился к нему, надежде схватить его и увезти прочь, подальше от этого места. Я бежал за ним, а он стоял на месте. Кричал ему своим детским голосом, чтобы он скорее покинул это место, ведь позади меня уже слышался рев двигателя и скрежет колес о песчаную дорогу, где за рулем проржавевшего грузовика, улыбаясь и предвкушая встречу, сидел Боб. Этот чертов жирдяй, не знавший ничего в своей жизни, кроме крови и ножа, с которомон никогда не расставался. Вот оно момент! Машина остановилась. Хлопнула дверь и на улице послышались мужские голоса. Топот тяжелых сапог перебил мой крик и чья-то рука опустилась мне на плечо. Я обернулся, посмотрел вверх и в этот момент животное вскрикнуло, а земля под моими ногами затряслась от веса рухнувшего тела.

– Это же просто животные.

Я бросился вперед. Сквозь кусты, стоявшие передо мной сплошной стеной, я бежал не замечая как лицо, руки и ноги, открытые и незащищенные одеждой, стали красными и кровавыми. Оно лежало. Прямо у самых ног и плакало. Как человек, только сильнее и искреннее, просто не могло сказать об этом.

Все было как наяву. Так четко и правдиво, что когда я проснулся и вскрикнул, доктор, находившийся в этот момент в лазарете, удивленно посмотрел на меня. его реакция была неожиданной и чем-то напоминала мою, с той лишь разницей, что мы видели мир с разных сторон и оценивали его по разным критериям.

Оказалось, что прошел уже целый день. Как оно мгновение стрелки часов, висевших на противоположной стене у самого потолка, они вдруг провернулись и сделали два полных оборота, чем открыто сказали мне, что скоро наступит момент истины, когда мне придется оправдываться как маленькому ребенку.

И вскоре он настал. Фалькон сам пришел ко мне в палату и буквально накинулся на меня, крича и изрыгая пламя, требуя объяснений моего "необдуманного и глупого решения заговорить с бывшим пилотом". Я не знал что ему сказать и просто выложил все то, что говорил до этого. Про собак, про громадного животного, тащившего транспортный корабль по засохшей земле Эндлера, про крикипропавшей группы, про выстрелы в небо и про смог, накрывший все место посадки и утопившего в себе любые улики и следы пребывания людей.

Фалькон кипел. Ходил по лазарету, как лев в клетке, ожидая нападения. Смотрел то на меня, то на доктора, смалившего очередную сигарету, зажатую в железных тисках своей металлической руки. Пытался что-то говорить.

Мне было жаль его, хотя симпатии я к нему так и не смог испытать за все время пребывания на планете. Говорили, что "погода" на поверхности планеты вопреки ожиданиям ученых, ухудшалась, что участились торнадо и шквалистый ветер. Не знаю было ли это проявлением стихии или планета действительно сопротивлялась той насильственной экспансии и безмерной добычи тех ископаемых, что хранила она в своих недрах, но работы на поверхности были свернуты почти на четверть. Наступал момент, когда нужно было отправлять отчет руководству.

Док выписал меня через день. Недельный срок, выделенный мне Фальконом, подходил к концу. Радовало лишь то, что говорить мне теперь с ним не было никакой необходимости - я все сказал в лазарете. Ковыляя на одну ногу и придерживая рукой еще не до конца зажившую рану в животе, я вышел через черный вход лазарета и тут же встретил кучерявого мальчугана, дожидавшегося меня недалеко от генераторной установки.

Он встретил меня радостными криками. Побежал и обнял, так сильно, что внутри меня заболело казалось все, что вообще могло болеть. Говорил, что очень скучал, что когда произошел тот странный случай, боялся самого худшего, особенно, что меня выдворят с планеты и отправят обратно на Землю. По правде говоря это было бы одним из самых правильных решений, но к сожалению я был здесь и сейчас, смотрел на парня, говорившего что-то о профессоре, о невероятном открытии, которое он сделал когда я валялся в больничной палате в полной отключке, рассказывал о том, как сильно переживала Светлана...

Мне было сложно поверить во все это, ведь за всю свою жизнь, новую жизнь, начавшуюся с того самого момента, когда машина с незнакомцами увезла меня из родительского дома, я никогда не знал такого, чтобы посторонние и едва знакомые люди беспокоились за жизнь "видака" чуть не погибшего от рук сумасшедшего пилота. В этом отношении что-то было. Я размышлял над этим всю дорогу пока мы шли. Смотрел на небо, все такое же черное и непроглядное, видел как колыхается энергетический барьер, как пробегают по нему, словно электрический импульс нервного окончания, волны энергии, распределявшиеся по громадной конструкции и питавшие ее от стоявших неподалеку генераторов.

Мы попали прямо к профессору. Не ведомо как, но паренек смог увлечь меня своими разговорами об открытии, что вскоре мы уже стояли у дверей в этот дивный мир Иванова, где всегда пахло свежими цветами и растительностью.

Он как всегда был в работе. Вошедших заметил не сразу, хот мое появление и смогло отвлечь его великого ученого от повседневных важных дел, он непременул заметить, что за последнюю неделю произошло слишком много событий с моим участием.

Паренек вышел в соседнюю комнату, откуда шел шум работавших осциллографов и вскоре пропал там, оставив после себя лишь белый халат бережно повешенный на крепление у двери.

– Слышал о случившемся в диспетчерской, - начал медленно профессор, - это было опрометчиво с вашей стороны, Маккомли.

– Почему?

– Вы уже рискуете тем, то копаетесь в воспоминаниях умерших, а лезть в голове человека, чей разум помутился в следствии неведомого явления - это знаете ли очень рискованно.

Он прошел слегка вперед и, взяв в руки маленькую пластмассовую лейку, принялся поливать стоявшие перед ним цветы.

– У меня работа такая, профессор. Я лишь делаю то, чему меня учили и к чему у меня были предрасположенности. Здесь сложно идти против течения.