Я возьму твою дочь

Это были единственные слова, которые он бросал ей.

– Но у нас же есть мы с тобой, – шептала Яна в отчаянии. – Нам нельзя терять и нас самих.

– У нас ничего больше нет, – отвечал он глухо, – совсем ничего больше нет.

Он часами сидел в комнате Жизель. Неподвижно, без единого слова, без слез. Лишь изредка он заходил в кухню, но почти ничего не ел и очень сильно исхудал. Зато он пил. Выпивал каждый день бутылку водки, джина, граппы или «Корна». Пил до тех пор, пока больше не мог, пока не впадал в сон, больше похожий на беспамятство.

За последние полгода он не сделал ни одной фотографии, больше не заходил в галерею и не сдавал ателье в аренду. Он не организовал ни одного представления, вообще не брал трубку, даже если телефон звонил по нескольку минут, и игнорировал электронную почту.

Рождество они провели так, как и прошедшие полгода, – в одном доме, но молча и каждый сам по себе. Йонатан сидел в комнате Жизель, Яна – перед телевизором. Не было ни елки, ни рождественских украшений, только Яна включила свою любимую ораторию.

В январе она не выдержала.

– Я так больше не могу, – сказала она, заглянув на кухню, чтобы взять чашку кофе. – Я так жить не могу. Ты не говоришь ни слова, только сидишь перед ее портретом и жалеешь себя. Это ненормально, это признак болезни, Йонатан! Вернись в конце концов к жизни!

– Это болезнь? – подскочил он так, что разлил кофе на пол. – Ты называешь болезнью то, что я скорблю о дочери, потому что любил ее, как ничего больше на этом свете? Ты соображаешь, что говоришь? А ты знаешь, кто ты сама такая? Холодная как лед дива, которая только рада, что ее больше нет. Ты даже не в состоянии печалиться о ней. Ты возвращаешься к повседневной жизни, словно ничего не случилось. Ты командуешь своими дерьмовыми танцами, как будто она, как раньше, сидит наверху и рисует.

В его глазах было столько ненависти, что Яне стало страшно. А то, в чем он ее упрекал, привело ее в ярость.

– Что? Ты думаешь, мне легко вернуться к делам и пахать, чтобы заработать денег для нас обоих, в то время как ты все больше опускаешься и занимаешься только тем, что жалеешь себя? Что было бы с нами, если бы я не продолжала работать? Ты за последние месяцы заработал хотя бы один пфенниг? Мне жаль ее не меньше, чем тебе, но я не опускаюсь. Я тяну танцевальную школу, чтобы у нас хоть что-нибудь осталось. Хотя бы дом. Быт – очень важная вещь, когда жизнь сломана.

– Твоя жизнь сломана? Каким же это образом? И ты в печали? Как это? – закричал Йонатан, хлопнул себя по коленям и саркастически рассмеялся. – То, что ты здесь устраиваешь, называется скорбью? Ни одной секунды ты не жалела о ней! Ни одной! Потому что ты наконец-то опять играешь первую скрипку! Наконец-то ты можешь смотреть в зеркало и говорить себе: «Я на свете всех милее, всех румяней и белее»! Или нет? Что, разве не так? И даже после ее смерти ты обижаешься, что забеременела и из-за нее закончились твои выступления в качестве примы-балерины!

Яна была просто ошарашена этим шквалом злобы.

– Как ты смеешь так говорить со мной?

Йонатан не сказал больше ни слова. Это был первый вечер, когда он ушел из дому.

Яна сидела в кресле, дрожала и курила сигарету за сигаретой. «Пожалуйста, вернись, – мысленно умоляла она, – пожалуйста, вернись домой! Ты нужен мне, я хочу тебя! У нас есть мы с тобой. Если ты уйдешь, все развалится».

Она представляла Йонатана с длинными, неухоженными волосами, его красные глаза и дикий, затравленный взгляд. Как он, шатаясь, вдрызг пьяный идет по городу, не соображая, где находится, как перегибается через перила, потому что его тошнит, как теряет равновесие и падает. На автобан, на рельсы или в канал.

В три часа ночи он пришел, еле держась на ногах.

– Ты где был? – спросила она и заплакала от счастья, что он снова здесь.

– Где только меня не было… – с неохотой ответил он. – Не все ли равно?

В последующие недели он все чаще уходил из дому и его не было все дольше. Иногда она по три дня вообще ничего о нем не слышала.

– Где ты был? – спрашивала она каждый раз, когда он возвращался.

А он уже даже не снисходил до того, чтобы сказать «нигде».

Телефонный звонок раздался в четверг.

– Алло, Яна, это Сандра.

– Привет, Сандра.

Восторг Яны по поводу этого звонка был довольно сдержанным. Обычно Сандра звонила лишь тогда, если ей было что-то нужно, если хотела отменить урок или у нее было желание о ком-нибудь посплетничать.

Сандра еще три года назад начала вести курсы степа и имела обыкновение с огромной страстью вмешиваться во все, что ее не касалось.

– Как дела? – спросила она сладким, как сахар, голосом.

– Да ничего.

– Что значит «да ничего»?

– Это значит, что у меня дела идут более-менее нормально, Сандра. Почему ты звонишь? Что, в понедельник нельзя поговорить?

– Нет-нет, можно. Знаешь, я звоню, потому что нахожусь в некотором недоумении. Может ли такое быть, что я видела Йонатана вчера ночью на Хазенхайде? Ты знаешь, там наверху есть уголок со скверной репутацией, вблизи Янштрассе. Мне показалось, что это был он, но, конечно, полностью я в этом не уверена.

Яна похолодела. Вчера вечером Йонатан, как это часто бывало, не пришел домой, он появился лишь сегодня перед обедом, в половине одиннадцатого, и, не говоря ни слова, исчез в комнате Жизель.

– С чего ты взяла?

Яна знала, что этот вопрос звучит глупо и лишь подчеркивает ее неуверенность, но ничего лучшего ей в голову не пришло.

– Он сидел там с парой бездомных бродяг, и они пускали бутылку шнапса по кругу. Должна тебе сказать, выглядел он ужасно. Я определенно не ошиблась, Яна. – Она сделала многозначительную паузу, как будто хотела подчеркнуть то, что только что сказала, и спросила: – Он что, делает фотосессию о бродягах?

– А когда это было? – холодно спросила Яна.

– В половине первого. Я была у подруги, она живет на Германнплатц. И когда я иду домой, то всегда прохожу мимо Хазенхайде.

– В половине первого? – переспросила Яна. – Нет, в полпервого Йонатан был дома. И фотосессию он тоже не делает. Ты ошиблась!

– Ну, тогда я очень рада! – По тону Сандры было слышно, что она не поверила ни одному ее слову. – А то я уже начала беспокоиться.

– Очень мило, что ты позвонила, – ответила Яна сладко-лживым голосом, – но мне пора идти, начинается урок.