Я всемогущий

Падал снег.

Неторопливо, ровными уверенными штрихами он белил пейзаж. Газоны, скамейки, забор, газетный киоск, парковочные столбики, кусты шиповника — всё покрывалось пушистой снежной шапкой и становилось похожим на подтаявший пломбир. Снег шёл на мягких лапах, как гигантский беззвучный кот — и во всём мире, казалось, установился покой.

Я стоял и смотрел в небо. Там, высоко, висел огромный снежный шар мутного бледно-серого цвета — и от него отрывались и медленно опускались на землю крупные белые хлопья. Они попадали на моё запрокинутое лицо, на мгновение обжигая холодом, — и нехотя таяли, стекая по щекам, как большие прозрачные слёзы.

Вечерело, небо начало темнеть, однако казалось, что света становится всё больше. От снега шло прохладное мягкое сияние, особенным образом, как на картинах Куинджи, подсвечивая всё вокруг. Городом овладевала белая зимняя ночь.

Я оторвал взгляд от неба, нагнулся и зачерпнул горсть снега. Он был влажным, мягким и податливым, готовым превратиться в моих руках во всё, что угодно. Во всё, что я захочу.

Я опустился на землю, широко раскинул руки и обнял белую целину. Горячие ладони погрузились в сугроб. И стали лепить. Снег, казалось, воспринимал мои желания — и с готовностью обращался в человеческую фигуру. Как Пигмалион, я гладил, ласкал снежную статую — и ноги её становились тоньше, руки — изящнее, нежные пальчики увенчались хрупкими ноготками, а по плечам поплыли волны волос с кудрявыми барашками. Перед тем как коснуться ещё не сформированного лица, я замер, хотя уже догадывался, какими будут черты моей Галатеи. Когда я отнял руки от статуи, на меня смотрели холодные, замершие глаза Ирины.

— Вставай, — сказал я. — Ну же, поднимайся! Ты замёрзнешь здесь, пошли!

Снежная статуя смотрела молча. Я взял в руки её ладонь, подышал. Она не таяла, напротив, моя кожа стала остывать, покрываться инеем.

Тогда я закрыл глаза. Мягкие белые волны качали меня, метель тихо-тихо нашёптывала в уши. Холод снаружи сталкивался с жаром, бушевавшим у меня внутри, — и там, на границе что-то происходило.

Стало теплее. Снежинки уже не царапали холодом, а лишь мягко касались щёк, как ласкающиеся котята. Целовали меня в губы — нежно, смешно и щекотно.

Я раскрыл глаза. Со всех сторон падал тополиный пух, танцевался в воздухе, игриво подлетал ко мне и отскакивал. На моих плечах образовались эполеты, на голове — шапка из пуха.

Снежная статуя стояла на прежнем месте. Я зачерпнул невесомую горсть пушинок — и коснулся ими её лица. Девушка ожила, смешно покрутила головой, как спаниель, и чихнула, вызвав в пространстве целый пуховорот.

Я во все глаза смотрел на ожившую Ирину. Увидев меня, она беззвучно что-то прошептала губами с налипшим на них пухом — и вдруг заплакала, в отчаянии закрыв лицо руками.

— Ну что ты, Ира? Что ты?

Я неловко обнял её. Девушка уткнулась лицом в моё плечо. Потом отстранилась и произнесла:

— Зачем ты сделал меня такой? Зачем?

Звонил телефон. Я сел на кровати, стряхивая остатки сна. Пока мысли, как слепые котята, ползали где-то за пределами черепа, звонок прекратился.

Ладони всё ещё горели от холода, а за ухом щекоталась пушинка. Я пошёл в ванную, плеснул в лицо тёплой воды и долго-долго смотрел в зеркало. Мне казалось, что вот-вот зеркальный двойник скажет: «Ну, что ты на меня уставился?»

Правда, пока что он всегда выдерживал мой взгляд.

Я вернулся в спальню, взял со столика мобильник. Непринятый звонок был от Олега. Часы показывали начало десятого утра.

Воскресенье для меня святой день. В воскресенье я отсыпаюсь за всю неделю, позволяю себе поваляться в кровати, пока не почувствую, что всё, наспался до одурения и можно вновь приниматься за великие дела. Правда, меня всё ещё некому будить, называть графом и про эти самые дела напоминать. Может быть, Солодовников решил исполнить эту роль?

Я набрал номер Олега. После пары гудков в трубке раздался его жизнерадостный голос:

— Платон, ты что, спишь ещё? Вставай, граф…

Я прервал его, поморщившись:

— Знаю, знаю. Ты чего в такую рань?

— Нет, ничего. — Олег явно что-то затеял и предпочитал до вскрытия карт насладиться моим непониманием. Это было в его стиле. — Ты хоть помнишь, какой сегодня день?

Я кинул взгляд на календарь.

— Воскресенье. Олег, ну воскресенье же! Ты же знаешь, что я в этот день люблю поспать!

— Ну вот, я так и думал, — трагическим шёпотом сообщил он, — я так и думал, что ты забудешь! Потому и позвонил тебе пораньше — чтобы перехватить до того, как ты куда-нибудь отчалишь!

Я непонимающе повертел в руках шнурок настольной лампы. Потом глубокомысленно обозрел потолок и выдохнул в трубку:

— Ну? Что я забыл-то?

Олег, с честью выдержав паузу, ответил:

— Вспомни, что случилось в этот самый день четыре года назад!

Я ещё раз посмотрел на календарь. Шестое сентября. Попытался отнять четыре от нынешнего года. Голова спросонья соображала с трудом.

— Неужели в тот самый день мы с тобой поженились? — выдохнул я с притворным ужасом. — Как я мог забыть об этом, дорогой!

— Фу ты! — Солодовников рассмеялся. — Ну и приколы у тебя!

— Да ты просто ведёшь себя точь-в-точь как классическая жена, напоминающая супругу о годовщине свадьбы.

— Почти, почти, — Олег довольно сопел в трубку. — На самом деле, ровно четыре года назад мы с тобой выиграли в лотерею! С этого события всё и началось.

Я плохо запоминал даты, поэтому оставалось верить партнёру на слово.

— Предлагаю отпраздновать, — возвестил Солодовников бодрым голосом.

Я вяло махнул рукой, позабыв, что этот жест собеседник не увидит. Можно и отпраздновать. Всё равно никаких особых планов на день у меня не было.

Я редко бывал у Солодовникова дома. Гораздо реже, чем заглядывал в моё жилище он. Может быть, потому, что дома Олега ждали жена и сын, а я в свои тридцать с лишним так и остался человеком, не обременённым семьёй и детьми. Моё жилище всегда было открытым для друзей и знакомых, тогда как в семейный очаг Олега, дышавший уютом и самодостаточностью, вторгаться было как-то неловко.

В те редкие случаи, когда я приходил к нему в гости, Солодовников встречал меня радушно и немного покровительственно, всем своим видом демонстрируя, кто является главой семьи и хозяином в доме. На сей раз, однако, Олег, открыв дверь, выглядел слегка виновато.

— Платон, ты прости, что так получилось, — сказал он, принимая у меня из рук бутылку вина (его любимого) и торт, купленный по дороге. — У Алки что-то с машиной стряслось, она там сейчас вся в растрёпанных чувствах. Я мигом к ней смотаюсь, это тут рядом, утешу и домой довезу.