Яд изумрудной горгоны

– Он сказал, кто стрелял? Кто?!

– Он ничего не сказал, – Кошкин осторожно освободился от его рук. Проявил участие к горю и не стал усугублять: – он без сознания, и не известно, выживет ли. Когда придет в себя, разумеется, первым делом расспросим, что здесь произошло. Если придет.

– Придет-придет. Выживет! – заверил почему-то Раевский. – Раз уже «похоронили», то теперь, напротив, долго жить станет. И как только заговорит, доложите мне, Степан Егорович.

Кошкин не ответил. Попытки Раевского командовать на месте преступления вызывали в нем глухое раздражение. Да и оптимизма он не разделял, а потому решил вести дело без надежды на показания «воскресшего» доктора.

Тем более что начальница института как раз привела для допроса первую девушку.

Глава 3. Рассказ Агафьи

Анна Генриховна предоставила свой собственный кабинет, что Кошкин счел бы большой любезностью, если бы госпожа Мейер, позволив ему устроиться за ее столом, вышла бы за дверь. Но нет, к его удивлению, дама, ровно держа спину, расположилась на стуле для посетителей и даже придвинула его чуть ближе к допрашиваемой девице.

– Я отвечаю за своих подопечных пред государем! – ответила она на немой вопрос Кошкина. – Разумеется, я не позволю остаться вам наедине с невинным ребенком!

И по решительному ее взгляду было понятно, что выпроводить ее из кабинета получится разве что силой. Конечно, под строгой указкой начальницы девушки будут куда менее разговорчивы, наверняка и половины не скажут того, что сказали бы тет-а-тет. С другой стороны, Мейер пока не сообщила о происшествии родственникам девушек – а как только сообщит… не исключено, что те вовсе запретят всяческие контакты с полицией.

Все воспитанницы Павловского института считались сиротами, однако Кошкин не сомневался, что родственники у них, по крайней мере у некоторых, все же имелись. Иногда и столь высокопоставленные, как у погибшей Тихомировой.

Кошкин смирился, хоть и с большим неудовольствием.

Во время недолгого, но эмоционального разговора с начальницей, «ребенок», надо сказать, рассматривала Кошкина самым бесстыжим образом, с головы до пят, и очень уж пораженной смертью подруги и убийством докторов отчего-то не выглядела. Девица вообще была примечательной во всех смыслах.

Назвалась Сизовой Агафьей Матвеевной и по говору ее было понятно, что в столице она живет не так уж давно. Да и прежде едва ли в ее воспитании усердствовали учителя и гувернантки. Девица была высокого роста, весьма и весьма в теле, теле вполне уже сформированном, как для школярки. На крепких щеках – яркий румянец, какого днем с огнем не сыщешь у столичных барышень. Но главное – волосы столь невообразимо рыжего цвета, что можно было бы заподозрить, что она красит их хной или еще чем.

Отвечала она на вопросы запросто и без тени смущения. Лишь иногда вспоминала о сидящей рядом начальнице и, конечно, тотчас начинала недоговаривать.

– Тятенька мой из дворян, – рассказала она о собственном происхождении, причем не без гордости. – Ихова семья богатая – и кухарка есть, и дом каменный. А до законов царя-батюшки Александра и крепостных держали, почти что тридцать душ. Тятенька мой по молодости в армии служил, в походы ходил, наград столько имеет – и не сосчитать. Старшие его дети тоже кто служит, кто в губернском городе хорошо устроился. А я… – она стрельнула опасливым взглядом на начальницу и сухо закончила: – младшая я средь них. По закону тоже Сизова. Маманя как померла, тятенька меня к себе забрал. Да не прижилась я у них. Не понравилось. Сама упросила учиться меня отослать – мне о ту пору двенадцать годков было, а сейчас пятнадцать.

Закончив, Сизова снова поглядела на начальницу, но та на нее не смотрела и даже ни разу не вмешалась в разговор. Только сжимала губы до того плотно, что они сделались почти что белыми.

– Агафья Матвеевна, вы уже слышали, что Феодосия Тихомирова умерла?

Та ниже наклонила голову, и Кошкин впервые отметил, что она все же расстроена.

– Как же не слышать?.. У нас вести быстро разносятся – весь этаж знает. – Она подняла голову: – а Дмитрий Данилович что же, не помог?

– Дмитрий Данилович, к сожалению, ранен. Тяжело ранен.

Вот тут девица совершенно не сдержала эмоций: в глазах заблестели слезы, а пухлую ладошку она невольно прижала к губам. Вопросительно обернулась к Мейер, но та никакого участия не выказала.

– Вы хорошо знали доктора Кузина? – понял для себя Кошкин.

– Да нет, не особенно… Просто… Господи, страсти-то какие…

Она прижала к лицу вторую ладошку и принялась причитать. Недолго, ее резко одернула Мейер:

– Сизова! Возьмите себя в руки! Вы мешаете господину полицейскому задавать вопросы! – она, будто готовилась, выдернула из рукава платья добротный белый платок и сунула девушке. – Вы не дитя уже! Будьте сдержанней!

– Да-да, конечно… вы простите, господин Кошкин… я просто не ожидала совсем. Он ведь, Дмитрий-то Данилыч, меня за руку тронул и шепнул, чтоб полицию привела… а я и думать не думала, что тут такое!

В отличие от Мейер, Кошкин не одергивал девушку: новостью она и впрямь была потрясена, это было видно и не могло не вызвать сочувствия. Воспитанницы подобных заведений нередко по наивности своей испытывают чувства (или думают, что испытывают) к учителям и докторам мужского пола. Кошкин это понимал и готов был подождать, хоть голова и раскалывалась на части да хотелось поскорее все закончить.

– Расскажите все по порядку, Агафья Матвеевна, – попросил он, когда та все же выплакалась. – Почему вы решили, что вашу подругу нужно отвести к докторам?

– Ну а как же?.. С сердцем ей стало плохо, Феня сама так сказала.

– Феня и раньше жаловалась на сердце? Или это было впервые?

– Вот чего не знаю, Степан Егорыч… – с сомнением произнесла девушка. – Я, по правде сказать, мало с нею говорила, с усопшей.

– Разве вы не были подругами?

– Да не сказать, что подругами… Главной-то ее подружкой Любка была, Старицкая. А я… я даже в комнате иховой не живу. – Сизова опасливо оглянулась на начальницу и чуть слышно призналась: – погадать они меня позвали…

– Погадать? – Кошкин вздернул брови.

– Ну да. Я в этом хороша, все знают. Меня маманя научила и воск в воду капать, и по заварке судьбу предсказывать, и с зеркалом, и на картах, как цыганки. Я все могу! А тут тем более Ведьмина ночь на первое мая!

– Избавьте нас от ваших мещанских замашек, Сизова! – не сумела в этот раз стерпеть ее начальница и даже прикрикнула.

– Так вы для гадания собрались? – уточнил Кошкин. – И что же вы нагадали вашим подругам?

– Ничего не нагадала, не успела, – снова опустила голову девушка. – Только чаю выпили, чтобы по заварке потом истолковать, а Феня к зеркалу села со свечкой. Попросила меня слова какие нужно сказать… Что-то она там увидала, в зеркале-то, это точно, потому как даже глаза заблестели, и дыхание у ней сбилось. Но что! Так и не сказала, за сердце сразу схватилась и упала…

Кошкин теперь куда более подозрительно глядел на девушку:

– Что за чай вы пили?

– Обыкновенный чай… настойку из мелиссы.

– Эти чашки все еще в комнате?

– Куда ж им деться… наутро в кухню отнесем, а покамест в дортуаре. Только Любка сразу их помыла, как Фенечку к докторам отвели. Что ж им грязными стоять всю ночь? Да там самый простой чай был, Степан Егорович, я его каждый вечер пью.

– Какой еще чай, Сизова! – стала выходить из себя начальница. – Вас что – недостаточно кормят за ужином?!