Ядро и Окрестность

– Не чернику ли ешь? – снова полюбопытствовал Максим.

– Откуда!

– Глаза синие, молодые.

– Ни одной книги не прочел в жизни, только сейчас Новый Завет. По глазам никто не бьет в драке, вот и выправились.

Засияли, подумал Максим.

Страна намного-много крупнее человека, каждый ее шаг отмеряет столетие. Что уж говорить о сонме народов. Казалось бы, движение этой массы, медленное и неуклонное, легко предвидится. Однако гадают о человеке, редко о народной судьбе и никогда о человечестве, кроме общих слов по поводу развития. Попадался ему Нострадамус – жалкие средневековые писания. Почему люди так носятся с этим именем? Читать по ним будущее все равно что ртуть превращать в золото, лучше держать в голове физику с геометрией – просто и надежно. Неслучайно люди Возрождения шли путем науки. Когда-нибудь опять расцветет алхимия, что было, то и будет, только не подряд, а через раз. Разы пропускают друг друга, истощив свои силы, как в стае перелетных птиц меняются местами вожак и замыкающий.

Пока у всех на устах наука. Впрочем, Максим с удивлением обнаружил, что под тонким слоем образованности шевелится тот самый Нострадамус. Михаил был обычным человеком, хотя и стал генсеком. Ладно, что стал, однако задумал из ряда вон выходящее, и люди смутились, пытаясь связать его имя с древними пророчествами о конце света.

Максим рассуждал просто. Среднее закончилось вместе с равенством, теперь из самой ее гущи будут вырастать и удлиняться концы, они и создадут новое русское человечество. Там, где равенство, никакого пространства нет. Если все одинаковы, нет смысла проводить границы, распределять места. Чем теснее одно тело прилежит к другому, тем лучше соблюдается всеобщее единство. Есть и бывает не то, чего много, но что отлилось в особую форму. Поэтому равные и средние легко уживаются с теснотой. Когда концы развернутся в противоположные стороны, нулевое место превратится в объем.

Шел наугад. Отсутствие деревьев на улицах угнетало. Людей тоже не видел. Решив, что может заблудиться, повернул назад. Куда все подевались – была пятница. В Москве он искал уединения, здесь его было сколько угодно. Почему не жить без всякой спешки, подумал он, как плавают утки в большом пруду. Можно прийти в парк и долго дышать жасмином, никто не присядет рядом, не заговорит. Город накрыт прозрачным колпаком покоя. Зима приходит на смену теплу, и люди еще глубже забиваются в дома и дворы.

Самое лучшее время – начало перемен. В нем прошлое смыкается с будущим, настоящее исчезает. Прошлое стоит, предлагая себя, как стартовая площадка, к рывку. Человек еще не знает, что рывок означает разрушение основ. Опрокидываются не вещи, а вещность, ее порядок, устройство. Но и в самих переменах нет ничего обещанного, они несутся, сорвавшись с цепи. Начинаются человеком, заканчиваются в несусветной дали от него. Разве знали первые красные, куда их приведет мятеж? Нет. Начало было положено оранжевыми, а еще раньше заседал Временный комитет, который мнил себя точкой соединения разных времен. Искатели будущего шли по головам своих предтеч, не понимая, что ветер перемен погружает сначала в оранжевое, потом во все более красное, пока не утопит в крови.

Маятник отступает от среднего положения тем дальше, чем длиннее. Какова же была длина по такой стране, как Россия. Если он снова пришел в движение, как сейчас, спрашивал себя Максим, то где и когда остановится? На подходе еще одна волна красных. Деды отменили собственность, пустив под откос всякое дело. Что предпримут внуки, отправляясь в затяжной полет? Там не было денег, остановилось хозяйство, здесь забурлит сверхрынок, все деньги сольются в огромную воронку власти, то есть тех самых новых красных, которые не научились у предков опыту смерти. Если все деньги в одних руках, то какое же производство и какое развитие. Даром что сверхрынок, а именно он и придет, имея в виду длину маятника. Ведь по сути, как и тогда, все упрется в мешочников.

С точки зрения вечности прошлое и будущее равнозначны. Между собой они соотносятся как разные единицы масштаба. Их строение по главным пунктам и линиям повторяется, однако по внешнему виду совсем не похожи. Сходство тем сильнее затуманивается, чем дальше они друг от друга. Не только сходство, все меньше становится общих несущих узлов, по которым можно узнать родство двух фигур у единого хроноса.

Возьмем ту же физику. Основатели приняли за точку отсчета массу. Кому могло прийти в голову, что ее роль в мозаике мира определяется масштабом. У микрообъектов на первый план выдвигается энергия, ее заряд. Отсюда дискретность, квантовые состояния и так далее. Реально ли было предвидеть те формы, в которые отольется резкое уменьшение масштаба. При этом классическая физика, поначалу наморщив лоб, снова его разгладила. Так же примерно обстоит дело с историей. Тут уже не динозавр по костям, а неизвестное существо по яйцу, то ли черепаха, то ли птица.

Максима интересовала цена. Будущее всегда дороже прошлого. Дороже, так как берет больше, ведь оно само превосходит его размерами. Зато прошлое в такой же мере плотнее, в какой и меньше. Сколько жизней съела борьба за власть в начале века, никто точно не знает. Разное говорят. Предстоящая смута будет стоить намного дороже. Но форму примет, должна принять из-за своеобразия обстановки, непредсказуемую. Конечно война. По когтям льва, по числу жертв узнают ее. Внутренняя, гражданская, не горячая, как тогда: класс на класс, низы против «верхних десяти тысяч». Их легко было столкнуть лбами. На одной стороне деревня, на другой Россия, забежавшая далеко вперед. Не было у страны среднего класса, чтобы свести оба конца в одно. Он уже возникал, наполняя города. И постепенно наполнил бы в условиях мира, однако эти условия порождают безвременье, как всегда при наступлении тишины и покоя. Лишь войны закручивают время в пружину. Если не горячая, то какая, спрашивал он себя. Холодная гражданская по образцу внешней, которая длилась последние полвека. Холодные как раз и тянутся. Это как сухая колода, не горит, а тлеет, выедая древесное нутро. Оставишь на ночь, утром куча золы. Горячая испепелит страну. Сейчас это вряд ли возможно. Вся страна состоит из средних. Окраины тоже – Азия, Кавказ. Чем мельче, тем ближе к огню.

Вечер опускался в безмолвие улиц. Иногда все-таки мелькал прохожий. Максим надеялся сойтись с ним встречным шагом, но тот исчезал в одном из дворов. Дома, построенные немцами, выдавали себя как кусочки Германии, густо вкрапленные в городской план. Он вспомнил хронику. Немец гнал перед собой бойцов Красной армии. Гимнастерки, лишенные ремня, пузырились. Все были на голову ниже конвоира. В жизни разные. Этих подобрали, как спички в коробок.

Однако что же будет со средними? Вопрос то пропадал, то возвращался. Он смотрел на дома, стараясь понять их хмурую душу. Знал, что придется отвечать на вопрос. Легко было нацелить один конец на другой, острие против острия, как говаривал Мао. Противосущности. Сблизить, чтобы проскочила молния. Они как раз и нуждались в молнии, говорили о свободе, хотели одержания. Где лежит решение обратной задачи – развести средних на противоположные позиции: этих к свету, тех в преисподнюю. Будет линия, жирно проведенная у начала и все более тонкая и прерывистая в конце. Ведь совсем не шуточное дело опустить большинство. Вместе учились, работали, кто-то поспособнее, пожалуйста, но все люди и человеки, граждане великой страны, есть чем гордиться, талантливых у нас много. Вдруг он – хозяин, делец, промышленник, миллионер, я – наемный работник внутри современного эргастерия, размазан по земле, как мокрица, вместе с необозримой толпой других, точно таких же.

Он давно понял, что проще складывать, чем вычитать, и умножать, а не делить. Вообще всякое отрицание, удаление, выбор, апофатика есть прикосновение к неизвестному, так как раздвигает пространство. Раздвигая, низводит большое к малому, ибо странно, но факт – малое требует для себя широкого пространства, большое довольствуется ничтожным, ввиду своей исключительной плотности. И как же будут делить, спрашивал он себя. Очевидно, уменьшая общую массу, накопившуюся в результате долгого сложения. Проведут через массовую безработицу, распахнут двери абортариев, кто-то уедет, старики тихо истлеют в своих углах, покинутые чадами. Естественно, все будет новым вплоть до середины, которая никак не повторит бывших средних. Те расточатся, уйдут в небытие. Столкновения будут, причем в острых формах – так называемые боестолкновения, если пользоваться языком военных уставов. Дробь затяжных конфликтов, рассыпаемых холодной гражданской. Как не пролить крови, если тело уже на столе и предстоит полостная операция.

У неравновесной структуры гораздо больше шансов, когда маятник начнет с грохотом биться о стенки футляра, разбивая часы. Ему хотелось знать, один ли он сейчас перед лицом России, или многие стоят, вопрошая. Славно было бы, объединив усилия, найти ответ, прокричав его остальным. В далеком прошлом он разговорился с простым советским человеком. Нарисовал ему будущее, уже многое было видно. Тот слушал, внимание сменилось испугом.

– Да ведь ты переодетый шпион! Забросили сюда вредить. Сдать бы тебя, открестишься, чем я докажу!

– Никто меня не забросил, я думал своей головой. Шпионы давно перевелись, что им тут делать. Мы сами без них туда придем.

Он еще не раз заговаривал с теми, кто жил одним днем, – никакого толку. Шло время. Люди уже не принимали его за чужого, но отмалчивались. Другие возражали: «Мы не живем, как все, постоянно спрашиваем себя, что делать. Национальная черта». Он не соглашался. Если подходит к самому краю, все спрашивают. Так устроены люди и их народы. Только люди думают, а народы чувствуют, передавая свои чувства людям, которые обращают их в тревожную мысль.