Ядро и Окрестность
Шрифт:
– Как вы думаете, чем облицована луковица вон той церкви? Вагоны, уходя в сторону, открыли панораму предместья во главе с высоким храмом.
– Конечно, золотом, – сказал Максим. – С медью не спутаешь, как ее ни шлифуй.
Деревня
Максим сидел в электричке. Впереди было полтора часа езды. Он вспомнил старую практику, помогавшую ни о чем не думать. В последние годы в Москве появилось много разных кружков. Приходили знакомые, друзья и все, кто искал общения по интересам, но не с улицы. Оказалось, люди умеют находить друг друга без всяких объявлений. Малая неслышная жизнь закипала вдали от контор, цехов и подъездов. Говорили об искусстве, религии, учениях, пришедших с Востока, никогда о политике.
Однажды к ним постучались. В небольшой комнате
– К нам поступил сигнал. Что здесь происходит?
– Мы беседуем.
– О чем?
– Темы самые разные: одни хотят сказать, другие послушать, – охотно отвечала женщина. – Приглашаю и вас присоединиться, легче будет составить отчет. Мы, кстати, ничего не скрываем, – и без малейшей запинки подхватила нить ведущего.
В школе у Максима был учитель истории. Его лоб украшала аккуратная бородавка. Именно украшала. Маленькая, но вполне заметная, похожая на срезанную пополам горошину, и точно посередине, что всегда поражало Максима. Он не знал, как к ней относиться, смутно догадываясь, что это знак. Говорили, будто историк ею гордится. И вот теперь выяснилось, что третий глаз находится как раз на этом самом месте. Учитель имел слабость не называть смерть по имени. Все его персонажи перед тем, как испустить дух, приказывали долго жить. Например, так поступил Петр Первый. Некоторое время спустя его дочь Елизавета Петровна распорядилась о том же. Каждый раз, услышав такое, ребята потирали руки. Историк уже никого не вызывал по списку в журнале, а рассказывал сам. Под впечатлением этой фразы Максим для себя составил таблицу. Оказалось, русские цари жили довольно мало – пятьдесят с небольшим лет. Среди них Екатерина была настоящей долгожительницей – шестьдесят шесть.
На перемене он подошел к учителю, показал свою таблицу и спросил:
– Нет ли тут правила, какой-то общей причины?
– А ты сам как считаешь?
– Думаю, власть ходит рядом со смертью. Случайно узнал, что Елизавета по ночам не спала.
– Чем же занималась?
– Испытывала страх, что за ней придут, ведь она сама приходила. Долго ли проживешь без сна. Да и остальные тоже – беспокойные, нервные.
– Кто?
– Иван, Петр, Павел, разве не так? Почему люди стремились к трону, если он укорачивал жизнь?
На Максима смотрели удивленные глаза. Он еще не научился смягчать свою мысль под взглядом.
– Давай договоримся так. Ты продолжай думать, но на моих уроках будем говорить по учебнику. – Это было сказано твердо, хотя и доброжелательно.
Вышло так, что учитель попал в неприятную историю. Чей-то чужой ребенок оказался его собственным. Его понизили в должности – из старшего преподавателя перевели в рядового. Встретив его однажды на улице, Максим не увидел на лбу знаменитой родинки. Она никуда не делась, но заметно уменьшилась и побледнела, слившись с цветом кожи. Максим поклонился его горю. Тот отозвался на сочувствие, лицо его посветлело. Прошло с полгода, был наконец доказан факт клеветы. Учителя восстановили, на лбу рдела яркая, как крохотная звездочка, родинка. Просматривалась ли здесь связь с третьим глазом? Он мог смотреть ярко, но мог и затягиваться пеленой.
Максим сидел на коврике, который захватил с собой, слушал и наблюдал краем обычного глаза. Участковый стоял столбом, не зная, что делать. Он чуть ли не подпирал потолок хрущевки. Скорее всего, ему было неудобно за себя – большого над ними, такими же взрослыми, но припечатанными к полу и маленькими. «У меня обнаружилась странная способность, – между тем говорила хозяйка, – я смотрю на человека и начинаю видеть его скелет». Она повернулась к сотруднику, как бы желая навести на него рентген своего взгляда. Тот громко хмыкнул и направился к двери.
Для одних любая перемена неожиданна, размышлял Максим. Для других и на конце иглы все еще много места. О переменах Максим думал давно. Люди ходили очарованные будущим, никак не связывая его с тем, что под ногами. Он спрашивал, ему отвечали. Дескать, все дело в людях, их и надо исправлять, система же хороша. Говорили и по-другому, но это много позже, с приближением к концу: «Ничего не получится, все заковано в броню бюрократии и сыска». Он ясно видел, их время
накренилось, хотя не знал, когда точно и, самое главное, как будет все опрокинуто. Можно предвидеть и описать заранее большую форму, но детали, из которых она состоит, всегда неуловимы. Про себя он надеялся быть наготове, раз догадался раньше остальных. Но что значит наготове? Бринк, его приятель, мимоходом обронил:– Сидишь?
– Работаю, что же еще!
– А надо оторваться от стула и помелькать. Здесь, там, сюду.
И Максим понял, что проиграл. Сам Бринк умел мелькать виртуозно. Запросто подходил с анекдотом, молол чушь, но между ним и собеседником проскакивала искра. Его видели и в смежных конторах. Там он тоже с кем-то стоял в коридоре и на лестницах. Толстые стекла очков растворяли взгляд. Возникало впечатление, что он мышкует, как лиса в голодное время.
А потом начались перестановки. Максима отодвинули в сторону и заставили уйти. Знакомая предложила на лето заброшенную дачу. Будем огородничать, сказала жена. И вот он сидит на колесах, стараясь ни о чем не думать. Впереди шумноватая пара – то ли тетка с мужем, то ли дед с бабкой – ругала начальство. Парень с литровой бутылкой проходил мимо, цепляя качкой вагона торчащие ноги.
– Людей не видишь, кент! – озлился дед.
– Извини, батя, выпить не хочешь?
Тот толкнул жену, и они втроем, щелкая слова, как семечки, двинулись к тамбуру.
Максим вытянул ноги, расслабился, утопив голову в плечи. Нужно было смотреть закрытыми глазами в пустоту. Набегавшая мысль отчетливо читалась на сером экране и легко угасала. Каждая новая мысль пыталась втянуть в себя, но не могла бороться с ровным серым мерцанием. Способ был хорош ночью в постели, помогая быстро заснуть. Но сейчас не глаза, а тело как будто видело нутро вагона. Хлопнула дверь, по проходу шел голос, повторяя без остановки: «мороженое, шоколадная облицовка, последнее». Голос высокий, веселый, мальчишеский. Он открыл глаза, и впрямь – четырнадцатилетний пацан с ящиком на ремне, переброшенном через шею. Максим до того обнищал, потеряв работу, что экономил на всем. Удивительно, но люди покупали, как встарь. У них неизвестно почему были деньги. Мальчишка смахивал их в карман передника, раздавая по сторонам пачки с мелкими каплями росинок на обертке. В соседнем купе расположилась группа цыган с узлами, цветастыми юбками и верткими смуглыми детьми. Максиму, чтобы прийти в чувство, нужен был дом. Выходя на улицу, он застегивал себя на крючки. На виду у людей его душа обрастала булавками и скрепками, как женская прическа. С годами их поубавилось, он научился дышать вольнее. У цыган дом был всегда с ними, без крыши и стен, но дом, полный громкого говора, детей, юбок и кофт.
Неделю назад он проходил мимо картонных коробок, превращенных в стол. Рядом стоял плотный низкорослый парень. Максим подумал, молдаванин, оказалось, цыган.
– Постой минуту, я отойду.
– Что такое?
– Боюсь, пузырь лопнет. Ха-ха. – Он показал рукой на то место, где был кран от пузыря. – У меня тут два пака товара. Под мышкой не унесешь. Покарауль, не обижу.
– Ты за угол, а я с твоим товаром в переулок, – сказал Максим со смешком.
– Шутишь, у меня жена гадает. Я могу человека рассказать без карт.
Максим был задет.
– Попробуй!
– Не сейчас – пузырь.
Он побежал, размахивая свободной рукой, другая держалась за кран, стараясь закрутить его потуже.
Мимо сновал народ. Подходили, спрашивали цену. Максим растерялся. Он обвел взглядом свое рабочее место. Рядом с открытой коробкой лежал прямоугольник картона. На нем фломастером стояло крупно – «175 р. за штуку». Под штукой имелась в виду, конечно, плитка. Обертка была из тонкой бумаги с красным несложным орнаментом. Из-под нее пробивался слабый запах какао. Он рискнул и продал одну за другой три плитки, не говоря ни слова, как автомат. Деньги клал не в карман, а засовывал под дно коробки, отделяя себя от них малым расстоянием. Вдруг набежало несколько человек. По отдельным репликам он понял, что они вместе и спешат на вокзал. Взяли быстро около десяти штук. Он не успевал прятать деньги, просто крепко сжимал их в горсти, как бумажный ком. И только оставшись один, осторожно вынимал и разглаживал, подбирая сотню к сотне. За десять минут удалось наторговать на две с лишним тысячи. Он был ошеломлен, тупо взирая на колонны знаменитого театра.