Япония, японцы и японоведы

Так разошелся я во мнениях с Насреддиновой. Откровенно говоря, потом я без грусти узнал, что где-то в середине 70-х годов Насреддинова была снята со всех своих высоких постов и в Верховном Совете, и в Узбекистане по причине каких-то злоупотреблений, связанных с кумовством и взятками.

В 60-х годах по линии Советского комитета защиты мира мне довелось побывать не только в Японии, но и в странах Западной Европы. Один раз это была поездка в Финляндию для участия во Всемирном конгрессе мира, другой раз в составе советской делегации я побывал в Женеве, где участвовал в одной из очередных сессий Всемирного совета мира. И в том и в другом случае в мои обязанности как члена советских делегаций входило консультирование наших руководителей по вопросам, связанным с японским движением сторонников мира. Но оба раза мне везло: с Японией на этих форумах особых проблем не возникало. Помнится только, что в Женеве пришлось участвовать в составлении резолюции в поддержку требований японской общественности о возвращении Японии острова Окинавы, где тогда все еще хозяйничали военные власти США.

Мои упомянутые выше зарубежные поездки в составе делегаций советской общественности, как и участие других моих коллег-японоведов в названных поездках, свидетельствовали о том, что в 60-х годах московские научные работники-японоведы стали довольно часто отказываться от уединенного корпения за письменными столами в тиши библиотек и кабинетов и втягиваться в живое общение с японцами с целью активного практического содействия задачам советской внешней политики. Советское японоведение обрело гораздо большую, чем прежде, практическую направленность. Участие в работе практических учреждений придало нашим научным исследованиям большую целеустремленность и политическую значимость.

Встречи с зарубежными японоведами

и японскими учеными (1963-1971)

Так уж издавна повелось в научных учреждениях Академии наук СССР, что частота выездов в зарубежные научные командировки сотрудников этих учреждений находилась в прямой зависимости от их званий, должностей и влияния среди коллег. Не был исключением и наш институт: поездки в другие страны старших научных сотрудников, как правило, бывали чаще, чем младших, заведующие отделами ездили за рубеж чаще, чем старшие научные сотрудники, а директора и их заместители - чаще, чем заведующие отделами. Эта закономерность проявилась и в моем случае. Став старшим научным сотрудником, секретарем парткома, а затем и заведующим отделом Японии, я получил возможность чаще выезжать в научные командировки за рубеж, чем другие японоведы института. Благоприятствовало этому, по-видимому, и то обстоятельство, что при оформлении зарубежных командировок в академических и партийных инстанциях мои анкетные данные не вызывали ни у кого сомнений, в то время как в биографиях некоторых японоведов имелись какие-то пункты, вызывавшие сомнения слишком бдительных кадровиков.

Первой научной поездкой за рубеж после моего возвращения в институт из "Правды" стала моя командировка в Индию в декабре 1963 года для участия в XXVI Международном конгрессе востоковедов. Конгресс проходил в Дели. Наша делегация включала таких выдающихся ученых старшего поколения как Е. М. Жуков, Б. П. Пиотровский, С. Л. Тихвинский, А. Ф. Миллер, а среди более молодых участников были Г. Ф. Ким, Ю. В. Ганковский и А. И. Левковский. Был среди нас, естественно и представитель Отдела науки ЦК КПСС, курировавший наш институт В. В. Иванов.

Индийское правительство придало Конгрессу востоковедов большую политическую значимость. На этом конгрессе выступил глава индийского правительства Джавахарлал Неру. Видимо, это было одно из последних его публичных выступлений. С огромным вниманием слушали участники востоковедного форума его речь. Неру, производивший впечатление усталого и больного человека, говорил тихо, медленно, прерывая свою речь тягостными паузами, во время которых он прикладывал руку ко лбу, а зал замирал в почтительном безмолвии. Роскошный прием был устроен для участников конгресса и президентом страны Закиром Хусейном. Столы, ломившиеся от яств, были накрыты во внутреннем парке президентского дворца под открытым небом. По окончании конгресса специальным поездом участники конгресса ездили в Акру любоваться красотами Тадж-Махала.

Востоковеды старшего поколения, Е. М. Жуков и С. Л. Тихвинский, в своих выступлениях на заседаниях конгресса Японии не касались. Жуков, возглавлявший в то время работу советских историков по написанию десятитомной "Всемирной истории", в своем выступлении остановился на узловых проблемах истории стран Востока, а С. Л. Тихвинский, будучи не столько японоведом, сколько китаистом, свое сообщение посвятил вопросам новейшей истории Китая. Поэтому в советской делегации японская тематика присутствовала лишь в моем выступлении. Тема моего сообщения, переведенного перед отъездом из Москвы на английский язык и изданного в виде брошюрки, звучала так: "Роль японских монополий в политической жизни современной Японии". Свое сообщение я изложил на английском языке на заседании Дальневосточной секции конгресса, на котором наряду с частью членов нашей делегации присутствовали человек двадцать зарубежных специалистов по проблемам истории Дальнего Востока. Один из них, американский японовед Герберт Пассин, проявил к моему сообщению наибольший интерес. Он задал мне в ходе обсуждения несколько вопросов, а потом, по окончании заседания, пригласил меня отобедать с ним в одном из ресторанов отеля "Джанпат", в котором проживала большая часть участников конгресса. Судя по всему, интерес ко мне был связан с его общим интересом к состоянию японоведческих исследований в Советском Союзе.

Во время работы конгресса большая часть делегации была размещена в двухместных гостиничных номерах. Меня поселили в одном номере с Г. Ф. Кимом, что вполне устраивало и его, и меня, ибо уже тогда мы были приятелями. Вместе проводили мы в Дели и часы, свободные от заседаний конгресса. Как-то вечером, чтобы развлечься и вкусить индийскую экзотику, мы покатались даже с полчаса по центральным делийским улицам на извозчичьей пролетке. Веселый возница громко гикал гортанным голосом и хлестал кнутом лошадиный круп. Лошадь на бегу резво махала хвостом, а концы ее хвоста мели пол, касаясь плюшевого сиденья пролетки. По возвращении в наш гостиничный номер и Ким, и я почувствовали зуд под одеждой и вскоре обнаружили причину: оба мы, оказывается, набрались блох от извозчичьей лошади. После душа чесотка прошла, но неприятные воспоминания о ней остались надолго. Впоследствии мы не раз со смехом вспоминали наше опрометчивое катание на индийском лихаче.

Кстати сказать, в Индии ни на конгрессе востоковедов, ни за его стенами мне не встретился ни один индийский японовед, который владел бы японским языком.

Добрые, дружественные отношения сохранились у меня с Кимом и в последующие годы. Это было время, когда мы занимали в институте равные должности: Ким заведовал отделом Кореи, Монголии и Вьетнама, а я - отделом Японии. К тому же мы оба играли более активную, чем многие другие, роль в общественных делах и партийной жизни института: Ким, бывший ранее секретарем парткома, пользовался по-прежнему влиянием и в дирекции, и среди сотрудников института, а я в то время был действующим секретарем парткома. Это общая причастность к партийным делам скрепляла нашу дружбу.

Что нравилось мне в Георгии Федоровиче Киме? Прежде всего - это сочетавшиеся с привязанностью к науке волевые качества. Ведь родился он и провел свое детство в простой трудовой корейской семье, проживавшей в предвоенные годы в одном из сельских районов Казахстана. Трудно было ему пробиваться в науку. Трамплином стала для него комсомольская и партийная работа, давшая ему возможность получить направление в Москву и определиться в аспирантуру нашего института. Я видел в нем самородка, сумевшего без всякой протекции пробиться в науку и найти в ней свое достойное место. Будучи корейцем, он сумел в совершенстве овладеть литературным, интеллигентным русским языком. Это позволило ему в сочетании с родным корейским языком стать поначалу одним из лучших советских специалистов по истории и современным проблемам Кореи. Далее же его приверженность к научной аналитической работе и политическое чутье вывели его на общие проблемы развивающихся стран Азии, что позволило ему в 60-80 годы обрести репутацию одного из ведущих советских знатоков вопросов национально-освободительного движения и общих проблем стран "третьего мира".

Были, конечно, в характере Кима и некоторые специфические особенности: властолюбие, грубоватость и отсутствие должного такта в обращении с подчиненными, болезненное самолюбие и обидчивость, когда кто-либо проявлял бестактность в отношении его самого. Но эти недостатки коллектив института охотно прощал ему, ибо они искупались его внутренней порядочностью и принципиальностью как в контактах с людьми, так и в своих научных взглядах. К тому же это был доброжелательный, жизнерадостный человек. Не случайно в институте его уважали и любили.

Я вспоминаю здесь о Г. Ф. Киме потому, что именно с ним состоялась моя следующая научная командировка. На этот раз осенью 1967 года вдвоем с Кимом мы отправились на месяц в Англию в качестве гостей Центра восточных исследований Лондонского университета (The School of Oriental Studies of London University).

В Лондоне мы встречались с английскими востоковедами, среди которых меня более всего интересовали японоведы. Первые же беседы показали, что английское японоведение далеко отставало в те годы от советского. В университетских центрах японоведы-одиночки работали обычно либо среди лингвистов-знатоков разных восточных языков, либо среди историков и экономистов широкого профиля. В то время, в 1967 году, Япония еще только начинала удивлять западные страны темпами развития своей экономики и техническими достижениями в судостроении, автомобилестроении, электронике и других отраслях производства. Но уже в то время деловые английские круги, встревоженные первыми экономическими успехами японцев, выделили субсидии на создание в Шеффилде научного центра, призванного изучать японскую экономику и политику. Мы побывали в этом центре. Его руководитель молодой и деятельный профессор Р.-М. Коллик проявил большой интерес к японоведению нашей страны и в дальнейшем не раз присылал в Москву материалы с публикациями этого нового научного учреждения. Но масштабы исследований японской экономики в Шеффилде были все-таки ограниченными и не шли ни в какое сравнение с московскими.