Ярмарка тщеслОвия

– Лыж-ню!.. Лы-ы-ыж-ню-у-у-у!!!

«Нет, дорогие мои неудачники, – думал он, – кого-кого, а Иван Иваныча вам не остановить».

Под сенью Сталина в цвету

Шумел Арбат, купюры гнулись.

Арбат шумел отнюдь не под ветром, а сам по себе. Ровно погуживал голосами, как рассеянный в пространстве улицы и уже невидимый осиный рой. А деревьев тут не водилось. Деревья вроде бы и были, но из пластмассы, и росли не из почвы, а из асфальта. Вечно-розовая, в рядок, китайского производства сакура, в паутине тонких проводов с мельчайшими лампочками. Неживой синеватый диодный свет падал на аляповатые сувенирные развалы. Обочь сплошняком тянулись стилизованные под старину и новизну харчевни, ювелирные магазины. Выпей, закуси, купи безделушку на память и отоварься по возможности золотом сомнительной пробы. Искусственный рай для зевак-туристов.

Пожилой, грузноватый, надо бы добавить – грузиноватый, человек, в белом летнем помятом кителе, тронутом мутными пятнами, с жёлтой остроугольной звёздочкой Героя соцтруда, мягко шаркая сбитыми яловыми сапогами, ступил на веранду ресторана. Ни на кого он не глядел и ничего вокруг не замечал. Устроился с краю за столиком, вяло кивнул официанту в ответ на его «Вам как обычно?», раздражённо пробормотав при этом почему-то в рифму: «Кэ-гэ-бично…» – и ушёл ещё глубже в свои думы.

Вскоре перед ним возникла тёмного стекла бутылка. Сидел, ссутулившись, не поднимая серых набрякших век. Медленно отпил красного вина и поморщился. Даже неопытный физиономист смог бы прочесть по его лицу, что выражала недовольная гримаса. «И эту мочу старого ишака они называют „Хванчкарой“? К стенке мало поставить…» Снова глотнул вина и опять скривил губы. Откинулся на спинку кресла, сверкнув жёлтым тигриным огнём в глазах. Достал коробку папирос. Под тёмно-зелёной её крышкой, с лёгкими золотыми узорами, нарядно блеснула серебристая фольга. В воздухе тонко потянуло благородным душистым табаком. Разминая неловкими пальцами туго набитые папиросы, он пересыпал табак от нескольких в потёртую трубку, утрамбовал её ржавым ногтем и зажёг спичку. Трубка довольно пыхнула искрами, сизые, ароматные кольца вылетели из-под прокуренных до желтизны полуседых усов. Клубы дыма медленно колыхались и явно не торопились развеяться.

И тут, незаметно для гостей веранды, но совершенно явственно для курильщика, в дымном облаке образовался силуэт крупного, средних лет мужчины. Он был чрезвычайно важен осанкой и одет в голубоватую шёлковую блузу, перепоясанную чёрным, в серебре, узким ремешком. Телесами обширен, с туго набитым брюхом, энергично грозившим разорвать кожаную опояску и вырваться на волю. Толстые щёки и плешь – в каплях пота, словно бы в плотных пузырьках выступившего жира – пласт залежалой под солнцем сырокопчёной колбасы. Взгляд его, вязкий, с масляной поволокой, ещё недавно властный, презрительно-жестокий, под равнодушным взором курильщика мгновенно сделался робким и бегающим. Так от внимательных глаз льва вдруг начинают дрожать мелкой дрожью гнилой окраски пятнистые твари, что рыщут, поджав хвосты, вслед за хищниками, в надежде полакомиться падалью.

– Шьто, Лаврэнтий? Пачэму трясёшься как заяц? Шьто, я – сэрий волк, а? Каторый тыбя съест? Каторый тыбя загрызёт – нэ падавытся? Нэт, Лаврэнтий, а-шибаешься. Я твой таварыш по партии, а нэ сэрий волк. Панымаишь разныцу? Давно нам пагаварыт пора! Давно хачу сказат тыбе. Как таварыш таварышу. Как балшэвик балшэвику…

Человек, понятно на кого похожий, подлил себе в бокал, не спеша, мелкими глотками отпил вино, пыхнул трубкой и всмотрелся в колеблющийся вместе с дымом облик своего собеседника.

– Устал я от тыбя, Лаврэнтий. Сколько раз гаварыл. Сколько раз прэдупрэждал. Занымайся партийным строительством! Настояшым образом занымайся! Как нас учил таварыш Ленин, этот старый маразматик… А ты?! С утра до вэчера ганяешься за масквичками. Проходу ныкому не даёшь… Пагляди у мэня в Крэмле – вэсь стол завален жалобами на тыбя. Захады, сам убэдишься, если не вэришь таварышу Сталину. Паслэдний раз спрашиваю. Да какых пор будэшь прэследовать на своём грязном, ванючем автомобиле наших савэтских масквичек? Да какых пор будэшь таптать своими грязными, ванючими сапогами нашу савэтскую землю? Да какых пор будэшь отравлять своим грязным, ванючим дыханием наш савэтский воздух?.. Вот шьто, Лаврэнтий! Стрэлять тыбя нада. Паставыть к стэнке и расстрэлять. Настояшым образом! Как нас учил таварыш Ленин, этот старый маразматик. Таварыш Ленин гаварыл: балшэвиком можно стать лишь тагда, кагда начнёшь стрэлять паршивых шакалов настояшым образом. Утром проснулся – пэрвым дэлом расстрэляй паршивого шакала. Сразу на Зэмле будыт мэньше на одного паршивого шакала. Патом можишь атдыхать: сациви кушать, хачапури кушать, цинандали пить, боржом налывать. Сдэлал дэло – гуляй смэло. Но сначала расстрэляй паршивого шакала. Сразу наш народ будыт на адын шаг ближе к пастраению социализма в отдэльно взятом гасударстве…

Голубоватый призрак, соткавшийся в воздухе веранды, заколыхался сильнее, беспокойнее, явно пытаясь оправдаться. Однако говорить он не мог по причине своей дымной бесплотности. А человек в кителе уже тыкал ему трубкой в зыбкое лицо, и та проваливалась в нём, как коршун в тумане.

– Ты думаешь, шьто ты нэ паршивый шакал? Ашибаешься, Лаврэнтий! Ты настояший паршивый шакал, самый паршивый из всэх паршивых шакалов. Ми вчэра на полытбюро пастановление приняли. Прочитаю тыбе, так и быть. Слюшай! Пэрвое: прызнать Лаврэнтия паршивым шакалом. Второе: паршивого шакала Лаврэнтия паставыть к стэнке. Трэтье: расстрэлять Лаврэнтия как паршивого шакала настояшым образом, как нас учил таварыш Ленин, этот старый маразматик. Голосовали едыногласно. Тыпэрь панятно, Лаврэнтий? Тыперь ты для всэх – паршивый шакал.

Призрак резко покачнулся в воздухе, глаза полезли из орбит, холодный пот лился по залысинам и жирным щекам. Рот его судорожно приоткрывался, как у рыбины, выброшенной на песок.

– Варашилову паручым тыбя стрэлять. Варашилов, говорят, варашиловский стрэлок. Вот и пасмотрым, какой он варашиловский стрэлок. Промажэт – самаго к стэнке паставым. Правда, в тыбя, Лаврэнтий, трудно прамахнуться. Папэрёк сыбя шире! Жрёшь, как боров, да за масквичками ганяешься. Ничего больши на уме. Савсэм забыл про партийное строитэльство. Вот пастаишь у стэнки, падумаешь. Можит, наконец паймёшь, как нада заныматься партийным строитэльством.

Губы табачного призрака уже тряслись, глаза увлажнились и с мольбой пожирали собеседника. А тот словно бы и не замечал ничего, так же медленно и глухо цедил слова.

– Значыт, для начала паставым тыбя к стэнке. Это – хорошее профылактическое мэроприятие. Тыбе только на пользу пойдёт. Сам спасыбо нам скажешь, твоим таварышам по партии. Патаму шьто памагает в дэле перэвоспытания паршивых шакалов. А нэ паможет – павэсим. Пависишь, падумаешь – можит, сдэлаешь правыльные виводы. Время будыт падумать. Молотову с Кагановичэм паручим это дэло. Молотов с собой, на всякый случай, вэрёвку носит. А у Кагановыча всэгда мыло в кармане. Вдваём, я думаю, справятся. Нэ справятся – Будённого пазавём. Будённый сказал: «Руби до сэдла – там само развалится». Вот и пасмотрым, как он рубит. Если нэ до сэдла – самого к стэнке паставым!..

Человек в кителе задумался.

– Есть, Лаврэнтий, и другие мэтоды перэвоспитания, каторые завещали нам наши прэдки. Прогрэссивные мэтоды. Прыменяли в средние века – но и тыперь могут прыгодиться. Например, если обычные мэры нэ дэйствуют, тагда можно четвэртовать паршивого шакала, или колесовать, или на кол пасадыть. Это ещё лучши памагает в воспытательной работе. Он, галубчик, как шёлковый становытся! Мало ми ещё обращаемся к опыту наших дэдов, забываем в текучке. Ныкуда не годытся. В дэле воспытания нада быть во всеоружии. Нада использовать вэсь арсенал.

Вино кончилось, и он жестом подозвал официанта, глазами указал на пустую посудину. Это означало – повторить.

– Канэшно, Лаврэнтий, тыбя нымножко жалко. Как зэмляка жалко. С кэм буду «Сулико» пэть? Молотов пагрузынски ни бэ ни мэ, Кагановыч тоже нэ понымает, пра Будённого и гаварыть нэчего… Дажи нэ знаю, шьто дэлать буду, как отдыхать буду после работы?.. Но и с тобой нада рэшать. Пакончыть нада с этим вопросом… Нэ панымаю, пачему тянули с таким важным мэроприятием? Пачему раньше нэ провэли? Пачему ты сам наконэц нэ ставил вопрос на полытбюро? Ми бы, твои таварыши, пошли навстрэчу. Давным-давно паставыли бы тыбя к стэнке. А патом пошли атдыхать. Настояшым образом, как нас учил таварыш Ленин, этот старый маразматик. Сациви кушать, хачапури кушать, цинандали пить, боржом налывать, воздухом дышать…

Он глотнул вина и снова набил трубку табаком из папирос. В свежих клубах дыма ожил растворившийся было в воздухе образ его визави: посиневшие губы, мутноватые глаза с расплывающимися зрачками.

– Адно нэ панымаю, Лаврэнтий: зачэм ты шпионыть начал на Японию? К японским гэйшам патянуло, шьто ли?.. Чэго тыбе тут нэ хватало? Или к власти рвался? Таварыша Сталина рэшил замэнить? Важдём захател стать? Лав-рэн-тий, Лав-рэн-тий… ну, какой из тыбя вождь? Или из Молотова, или из Варашилова? Или, скажем, из Ныкиты? Ныкита, тот можит только гопак танцевать… Нэт! Ны у кого из вас ничего нэ вийдэт! Савэтский народ таварыша Сталина любит, а нэ вас. Патаму шьто савэтский народ всё чует. Знает, кто стоыт за простых людей, а кто за сыбя. Вот пачэму народ больши никого нэ полюбит. Патаму что, если разобраться, всэ ви – паршивые шакалы. Только адни скрывают это, а других издалэка видно. Всэх вас, па-хорошему, к стэнке паставить нада!..