Ярость благородная. «Наши мертвые нас не оставят в беде» (сборник)

Нет, Вилькештадт, оказалось, имел историю. Михаил притормозил на центральной площади, у монументального бронзового памятника в лучших традициях империи: улыбчивый парень, белокурый рыцарь рейха в летной тужурке и шлемофоном в поднятой руке. Не то смотрит в небо, прикрываясь от солнца, не то взмахнул рукой в прощальном жесте – не забывайте меня! Карл Вильке, один из прославленных асов люфтваффе, ломавших хребет большевистской крылатой орде. Здесь он вершил подвиги в неравных боях со стаями красных шакалов и здесь жил после победы.

Несмотря на позднее время, городская жизнь пыталась бурлить в силу провинциальных возможностей. По улицам фланировали парочки, где-то играл оркестр, в парке сверкала огнями дискотека.

Михаил выбрал у кого спросить и убрал стекло:

– Мадам, где я могу найти городскую больницу?

Молодая женщина перестала покачивать коляску и глянула с испугом. Обознался, с досадой понял Михаил. Унтердойч. А не скажешь, по виду чистокровная гражданка. Да и коляска эта… совсем не частое зрелище. К унтерменам закон строг, одна семья – один ребенок.

– Больница где, спрашиваю? – не без раздражения повторил он по-русски.

Пейзанка начала торопливо объяснять на ужасном имперском. – Как же ты гражданство получишь, – изумился Михаил, – с таким-то языком? Тебе, может, и не нужно, а ребенку твоему? Дикость, право слово, врожденная. Даже настроение испортилось.

Больницу Михаил нашел без труда, благо городок небольшой. Деревня, если употребить славянский архаизм. Миновал парадный подъезд для граждан империи и отыскал неприметный вход для остальных.

Дежурил доктор Перофф – на удачу. Михаил представился:

– Шнайдер, Михаил, предпочитаю без отчества. Сотрудник Восточного Имперского Университета, кафедра новейшей русской истории.

Доктор поперхнулся.

– Да вы что, голубчик? – начал он по-русски, но тут же поправился, перешел на имперский. – Какой, говорите, истории, герр Шнайдер? Какая же у русских теперь история?

Михаил внимательно посмотрел на доктора. Чеховский типаж. Невысок, крепенек, средних лет. Бородка клинышком, и даже очки в тонкой оправе, все под Доктора.

– Вы считаете, что у русских нет истории? – мягко спросил Михаил.

– Думаю, герр Шнайдер, история есть, но на чужом языке она не пишется. Сказка получится или, того хуже, музей этнографический. Маски, луки, стрелы… Впрочем, что это я! – доктор спохватился. – Матвей Геннадьевич Перов, здешний врачеватель. Чайку не желаете? Местный рецепт, рекомендую.

– Спасибо, откажусь, – сухо поблагодарил Михаил.

Он обиделся. Умрут старики, и слово такое исчезнет – «русский». Останется унтердойч для тех, кто не может выучить имперский и пройти расовый тест. История так распорядилась, и бессмысленно протестовать против цивилизации, против кофе по утрам и ежедневного душа. И благодарность к рейху нужно иметь за избавление от большевистского ига: чуть не извели красные русскую нацию. ГУЛАГом в иных местах по сию пору детей пугают. Тем паче времена меняются, вот и восточным генерал-губернаторствам вышло послабление, разрешили открыть кафедру истории коренных народов. Музей? Да, музей! Хотя бы в музее, но пусть останется память о народе и стране предков.

– Я к вам, собственно, по делу. Человек, которого здесь нашли?..

– А-а, вот вы что… – протянул доктор. – Темная история. Днями нашли человека в Соловьиных болотах. Огнестрельное ранение, переломы, воспаление легких. В сознание не приходил, выживет ли – не скажу, не знаю. Как господь управит.

– А вещи его?

– Вещи у нас, – доктор остро посмотрел на Михаила. – Если вы по линии полицай-президиума, то они уже смотрели. Думают, он в Пустошь ходил, да не поделил чего с сообщниками.

– Я по линии университета, – напомнил Михаил. – Пустошь – это вы Питерcбург имеете в виду?

– Его, – подтвердил доктор, – многие, что греха таить, живут походами. С заработками у нас не очень, а это, считай, под боком. Большой, говорят, город… был. Если за столько лет не растащили.

Доктор проводил Михаила в тесную каптерку, там достал со стеллажа картонный ящик.

– Вот-с, что при неизвестном было, все здесь. Только пистолет изъяли.

Михаил осторожно, кончиками пальцев перебирал обожженные, неимоверно грязные обноски непонятного цвета, но попусту, полиция успела до него. И все же, с той поры как местный конфидент поднял его звонком с постели, не покидала уверенность, что ему выпал счастливый билет. Личный шанс на научный успех, на карьеру. Попалась ему птица удачи, и теперь следует это бьющееся в руках чудо не упустить.

Доктор придерживал низко висящую лампу, светил Михаилу в руки и тоже казался заинтересованным.

– Летные очки? – удивлялся Михаил странному выбору мародера. – Планшет, нагрудный знак… смотрите, большевистский! А это петлицы с кубиками, их не перепутаешь. Неужели и впрямь Пустошь?

– Отчего же нет?

– Посудите сами, вымерший город, крысы, частичное затопление и шесть десятков лет разграбления. А здесь даже ткань сохранилась, видите? Нет-нет, исключено! Думаю, преступник нашел это неподалеку.

– Может, и так, – покивал доктор. – Старики говорят, что Соловьиные болота – странное место. Бесовское, простите за термин. Люди там пропадают. Оно, конечно, на то и болото, но кто его знает…

Чуткие пальцы ученого нащупали то, что упустили – или побрезговали – найти полицейские. Михаил осторожно вытянул бурый от грязи пакетик, развернул. Красная, почти не тронутая временем книжица с серпом и молотом на гербе большевистской России.

Ахнул доктор Перов, но Михаил не услышал за собственным шумным сердцебиением. Документы! Да такие, от которых избавлялись тайно или жгли напоказ. Если окажется, что подлинные, то цены такому раритету еще не придумано.

– Кантор Яков Борисович, – прочитал Михаил.

Глянул на фотографию – совсем мальчишка, испуганный воробей со странной, давно забытой в этих местах формой головы и ушей.

– Знаете, герр Перофф, – признался Михаил севшим голосом, – думаю, Питерсбург здесь ни при чем. Возможно, это он, сотый поверженный враг. Белое пятно в биографии обер-лейтенанта Вильке. Неслыханная удача, неслыханная!

Яшка Кантор, летчик-истребитель, младший лейтенант, комсомолец, умирал каждую ночь с тех пор, как прибыл с большой земли защищать колыбель революции, город Ленинград, от немецко-фашистских гадов. Умирал от болезни стыдной и, главное, неизлечимой. Лучше бы сифилис, думал Яшка с высоты девятнадцати прожитых лет, так нет! Трусость! Позорная, до дрожи в пальцах и бурчания в животе боязнь войны.

Война для Яшки началась на год раньше, чем для остальных. Папа, всесоюзной известности куплетист, имел ценное качество, не утраченное при переезде из Одессы в Москву – чутье на погромы. Будет война, сказал он в мае сорокового года, когда газеты злорадно сообщили о крахе англо-французской обороны под напором германских войск. Нужно пристроить Яшу, отозвалась мама. Стали думать и осторожно советоваться.

Известный летчик Н., папин хороший знакомый, поменявший в испанских событиях ногу на орден Красного Знамени, в то время пошел на взлет на штабной работе. За рюмкой чаю разъяснил он Яшкиному папе нехитрую арифметику. Парень молодой, один сын в семье, мать беспокоится, это понятно. Как сделать, чтобы и парня сохранить и Родине помочь, в силу невеликих возможностей интеллигентного мальчика? Отдай его в авиационное, на истребителя. Не пехотная, чай, казарма. Истребитель по военному времени не только на фронте нужен, а, допустим, в системе ПВО большого города, той же Москвы. Соображаешь? Опять же профессия не шибко опасная. Это не в штыковую идти, по статистике половина истребителей в бою вообще не бывает, только бензин переводит. Конечно, случись у папы знакомый моряк, идти бы Яшке во флот, но случился летчик, и вот оно, Ейское авиационное училище, здравия желаю.