Ящик водки. Том 2
Шрифт:
— Не, дом построит в Грозном — климат чудный, фрукты дешевые… Как все забывается быстро! А мы же готовы были убивать европейцев.
Нас этому учили, и мы без содрогания этому учились. Типа — это очень простая вещь. Когда мы ездили на стрельбы и сшибали из автомата мишени, то имелось в виду, что мы не талибов мочим, но бойцов бундесвера. Ну вот. На стрельбище все стреляют из «Макарова», и никто не может попасть. В том числе и я. И тогда я придумал двумя руками пистолет держать. Мне говорят: нельзя. А где, спрашиваю, в боевом уставе записано, что нельзя? Нигде… Ну и отвалите.
— Ужасно плохой пистолет Макарова. Мне не нравится.
— Полное говно. Но с двух рук я выбил двадцать две из тридцати. Что уже неплохо.
— Ну и зачем такой пистолет? Были же лучше пистолеты —
— Не иначе. А из автомата повели нас стрелять по мишеням, которые вдали расставляли, и очень похоже было на реального такого человека в полный рост. И вот я сбил три мишени, как положено, и остается еще два патрона. Я и говорю: слушай, прапорщик, дай я еще одну мишень собью. Ну, отвечает, валяй во-о-н ту, возле леса. Целюсь… Так, думаю, где три, там и четвертая ляжет… И тут замечаем — мишень-то шевелится! «Отставить!» — орет прапорщик дурным голосом. Я отставил. Смотрим, а к нам бежит курсант училища им. Верховного Совета. На лыжах. Он свое упражнение выполнял — бежал к лесу, кидал гранаты, а после обратно. Причем обратно он прибежал только благодаря нашей с прапорщиком бдительности. И гуманизму. И вот что смешно. Приблизительно в то же время я написал заметку, что типа в армии херня — ну, все как есть: деды там, голод, воровство, идиотизм… И мне прислали какие-то военные письмо: «Ваша газета дерьмо, все врете, службы не знаете». Тут-то я им и послал ответ, а с ним копию почетной грамоты от Министерства обороны — за успехи на военных сборах (я же мишени сбил, по курсанту огонь не открыл, с немецкого все перевел и бундесвер ядерным ударом накрыл). Это вы, пидорасы, меня не цените, а МО вон как меня отметило! Я, грубо говоря, был отличник боевой и политической подготовки! Далее. Продолжение немецкой темы. В июле я в очередной раз выехал в рейх. С бригадой Союза журналистов. На месяц. Опять же — в Лейпциг.
— Ну да, где каждый камень Ленина знает.
— И меня тоже. А в том году как раз в Лейпциге вокруг Nikolaikirche тусовались диссиденты и гнали насчет демократии. Однако летом все они были на дачах и в отпусках, и никакой политической борьбы я не увидел. Весной они бузили, летом отдыхали, а осенью, как похолодало, опять стали митинговать.
— Нормальные люди.
— Ну вот. Учили нас языку, преподавали что-то. А там не только наш Союз журналистов был представлен, но и все соцстраны. От Болгарии был некто Виктор Денизов. Денизов — что значит? Deniz по-турецки — море.
— При чем тут турки?
— При том, что как-то мы с Виктором напились, и он признался, что турок. Его настоящее имя — Хикмет Эфенди. А славянское имя его заставили взять — под страхом немедленной высылки в Турцию. Это было для него такое унижение! И детей пришлось переименовать. Живков их там придавил… А отец Хикмета был партизан и коммунист, и никто его не попрекал, что он турок, — когда воевал за Болгарию. «Сказали б раньше, в 43-м, что я вам не нужен!» — обижался дедушка.
— Ничего, ничего! Сколько турки измывались над славянами! Могли ж славяне хоть немного поиздеваться над турками. По все той же моей любимой теории компенсации.
— Ну, тут я даже затрудняюсь… Я помню это двойственное чувство… И Хикмета вроде жалко, но ведь и Святую Софию они нам не отдали! И в ней сейчас, увы, мечеть… Еще про Германию. Нас как-то привезли в какую-то крепость на экскурсию. Wartburg? А может, и не Wartburg. Ну, где-то на горе. И там на стене картины со сценами обороны крепости. Нападающих скидывают со стен в пропасть. «А кто ж это на вас тут, интересно, нападал? Какие-то у них физии рязанские…» — спрашиваю. «Как кто? Славяне! Это ж ваши исконные земли. Мы их у хозяев отняли, а когда те пытались все обратно отвоевать, мы их со стен скидывали…» Наши, стало быть, эти земли в Германии. Вот пусть сперва отдадут, а после Кенигсберг требуют. Понял, да?
А еще я нашел недавно такую старую запись у себя в тогдашнем блокноте. Прочитал — чуть не прослезился. Слушай. «Очень тяжело, скучно, тошно жить в Германии. Жизнь дома идет, а ты торчишь тут в дерьмовой загранице. Дурак». Какая красота! Я так переживал, что
в Кузбассе забастовки, а мне приходится в Европе прохлаждаться с пивком и любимыми немецкими Bratwurst.— Ну да, ты же шахтер…
— Жизнь, свобода, забастовки! Вот оно, настоящее! …твою мать. А я марки там получаю в виде стипендии…
— «Какое я типа дерьмо, блядь. Все-таки поддался зову желтого дьявола».
— Я там еще фотоаппарат купил, «Практика». Это было круто по тем временам.
— Хрен бы ты на шахтерских забастовках такой аппарат купил.
— Это да. Но ты понимаешь, какой у меня тогда был пафос?
— Да.
— Это такая как бы блатная романтика — как вот ворам в законе нельзя было жениться, служить в армии…
— Работать нельзя…
— А надо с финкой ходить. И я мучился этими переживаниями, мне казалось, что по понятиям журналистским я должен быть на забастовках. А в это время как раз начиналась забастовка на шахте им. Шевякова. С которой все и пошло. Ровно через десять лет, к юбилею той забастовки, я поехал туда и сделал большую заметку про то, как, с чего и почему все тогда началось.
— На «Воргашорской» же началось!
— Не, не. Главная была — Шевякова. Междуреченск. И вот я поехал выяснить, что случилось с революционерами и довольны ли они содеянным.
Комментарий
Шахтерские забастовки 89-го. Отрывки из моей старой статьи.
«Колыбель шахтерской революции — это сегодня огромная братская могила. Может быть, самая глубокая в мире: 280 метров . После революции, когда СССР развалился, там было несколько страшных подземных взрывов. Погибли люди. Удалось поднять наверх только двух мертвых шахтеров, а остальных 23 не смогли достать: под землей после еще долго горел уголь. Перед тем как шахту закрыть, в нее, чтоб потушить этот пожар (помните, раньше модно было говорить про социальный взрыв, про пожар революции — так перед вами буквализация метафор), долго лили воду… Ну, мертвые худо-бедно похоронены, хотя, конечно, очень экзотическим способом. А из живых тоже никто не забыт: всех уволили по сокращению и заплатили на прощание по три оклада. Четырем дали денег, чтоб выучиться какой-то другой профессии. Остальным — а всего на шахте Шевякова было две тысячи человек — не хватило. Вы удивитесь совпадению, но безработных в Междуреченске сегодня приблизительно столько же.
…Такая картина, новый русский апокалипсис. Колонна шахтеров в робах, с черными лицами, с горящими на касках лампочками — средь бела дня молча идет по городу. Выразительная картинка? В Междуреченске, в 89-м, ее видели. «Аж мороз по шкуре шел», — вспоминает очевидец. А в Москве такого пока не видели.
…Был исторический день 10 июля 1989 года. Началось, как всегда, с чепухи. Три месяца обещали выдать мыло, и опять не дают! А в продаже его тоже, если помните, не было. Шахта Шевякова. Звено Валеры Кокорина — он главный заводила — выехало из шахты и стоит все черное, обсыпанное угольной подземной пылью, и не хочет немытое домой идти.
— Доколе! — Ну и так далее в том же духе. Тут бы выйти завхозу и рявкнуть:
— Чего разорались, мать вашу!
И выдать им три куска хозяйственного мыла — на двенадцать человек как раз бы хватило, куски здоровенные. Помылись бы ребята и пошли б домой пиво пить и, как настоящие интеллигенты, по кухням показывать власти кукиш в кармане.
Но вот не нашлось же этого вонючего мыла, которое варят не из собачьих ли гнилых костей?! И рухнула империя. Знали б на Старой площади, прислали б мыла с фельдъегерем, спецрейсом.
Дальше — уже в центре города — громкий митинг. С соседних шахт подъезжали посмотреть: будут бить или нет? Поскольку не били, площадь быстро заполнилась вся.
— Жим-жим был сильный, можешь не сомневаться, — вспоминают очевидцы горячие деньки. — Так и ждали, что Новосибирская дивизия внутренних войск подойдет. Горбачев-то раньше применял ведь войска. В Алма-Ате, например, в Тбилиси, так? Мог же и нас саперными лопатками…
А на следующий день и Прокопьевск стал, а там дальше и весь Кузбасс, и стало ясно, что на всех милиции не хватит. Страх пропал. Момент был утерян навсегда.