Ящики незнакомца. Наезжающей камерой

— Это футлярчик Кати, — сказала она совершенно спокойно. — Ее жених подарил ей браслет перед тем, как ушел на фронт.

Я не слышал раньше, что у Кати был жених, но это могло быть правдой. Она была на десять лет старше Татьяны, значит, в тридцать девятом ей было семнадцать. Вопрос, впрочем, состоял не в том, был у нее жених или нет. Этот футлярчик не мог принадлежать Кате. Судя по его виду, трудно было поверить, что этому предмету почти двадцать лет. Шелковая подкладка футлярчика была абсолютно новая, а золотая застежка ярко сверкала.

— Это неправда, — сказал я без злости. — Этот футляр не принадлежал твоей сестре. Он новый.

Хотя ей это хорошо удавалось, Татьяна не любила лгать. Она покорно села на кровать.

— Я не собираюсь устраивать тебе сцену ревности или читать мораль. Я знаю, что ты не просто так бросила диссертацию и стала манекенщицей. Я понимаю даже, что такой красивой девушке, как ты, хочется выйти из тени, чтобы ослепить ближнего, чтобы красоваться в шикарной машине в платьях или манто, которые ты пока что просто демонстрируешь публике. Все это мне кажется не совсем разумным, однако я допускаю, что соблазн может быть слишком велик для некоторых не очень сильных голов, женщин-детей, женщин-павлинов. Если тебе так хочется стать богатой, иметь кухарку и горничную, если от той блестящей мишуры, которой ты окружена у Рафаэло, у тебя кружится голова, то, Бог мой, на здоровье. Но, исходя из твоих же чертовых интересов, я прошу тебя: не продавайся Лормье. Я согласен с тобой, что его чудовищная и отвратительная внешность не имеет значения для того пути, что ты выбрала. Здесь важно то, чтобы он был очень богат, а это так и есть. Я предостерегаю тебя потому, что начинаю понимать Лормье. Это грязный тип, ничуть не лучше Эрмелена, а возможно, и похуже. Он заплатит тебе цену, о которой вы условитесь, несомненно меньше, чем ты заслуживаешь, а поскольку у тебя не такой гибкий характер, чтобы подчиниться этому заведомо грубому и невежественному типу, то вас ждут взаимные столкновения, и вы с ним очень скоро рассоритесь. Но тогда он найдет способ жестоко отомстить тебе.

Мне хотелось ранить ее самолюбие, которое, я знал, у нее было немалое, и я нарочно говорил неприятные ей вещи, чтобы мое презрение выглядело резче, хотя никакого презрения я к ней не испытывал. (Я стараюсь никого не презирать, и это мне почти всегда удается. Презрение напоминает мне повязку, которую надевают на совесть, чтобы избавиться от необходимости понимать.) По тому, как она побледнела, по тому, как расширились ее глаза, я видел, что слова мои достигли цели, однако я слишком долго говорил. К концу моей речи она взяла себя в руки и была готова ответить.

— Теперь я вижу, что ты думаешь обо мне. Я никак не могла предположить, что ты именно такого мнения. Не знаю, почему, но мне казалось, что ты в какой-то мере уважаешь меня. Тем хуже, я постараюсь обойтись без твоего расположения, но ты просто глуп, Мартен. Этот футлярчик вовсе не от того, от кого ты думаешь. Он принадлежит Кристине де Резе, а она одолжила мне его вчера вместе с этим вот браслетом.

Татьяна завернула рукав пальто и показала на запястье левой руки толстый золотой браслет с рубином и алмазами.

— Если тебе его дала Кристина, зачем было говорить, что это Катина вещь?

— Когда ты увидел футлярчик на комоде, я по твоим глазам сразу поняла, что ты подумал, и солгала тебе нарочно, чтобы ты высказался.

Видя, что слова ее звучат не очень убедительно, Татьяна встала и произнесла взволнованным голосом:

— Ты не веришь, что это браслет Кристины? Но это правда, Мартен, клянусь тебе.

Клятву, даже и особенно, если она не имеет никакого религиозного оттенка, я рассматриваю как одну из редких человеческих условностей, предоставляющих вам щедрый кредит доверия и основывающийся на чувстве чести, не являющимся каким-то тщеславным кастовым чувством. Меня трогает до глубины души то, что есть еще столько людей, способных в разгар спора сказать с серьезным видом изменившимся голосом: «Клянусь вам» или «Даю вам слово чести». Независимо от того, искренни они или нет, я восхищаюсь, когда для того, чтобы убедить другого человека или добиться чего-нибудь от него, людям совершенно естественно приходит мысль, что в их сознании имеется этакая воскресная шкатулка, из которой каждый может брать в кредит. Так что клятвенные слова Татьяны меня полностью убедили, и теперь я вынужден был согласиться, что повел себя отвратительно. Я попросил у нее прощения за оскорбительные подозрения и низость моих слов.

— Ты меня очень огорчил, Мартен. Обидно, что ты так легко впал в заблуждение на мой счет, как если бы специально искал для этого повод.

— Как ты можешь думать такое? Я боюсь, что ты поддашься искушению деньгами. Я — жалкий конторский служащий, да, да, я знаю это, никчемный, нудный, верящий в логику. Я пытаюсь следовать за тобой в среду, которую совершенно не знаю, и задаю себе массу вопросов о тебе, не находя ответа. Почему ты стала манекенщицей — ведь в этой сфере долго не проработаешь? Какой выход ты готовишь для себя? А этот мир, в котором ты живешь, мир этих Рафаэло, Резе, снобов, педиков, тщеславия, денег — ты согласна с ним, ты не протестуешь?

— Милый, ты напрасно ломаешь себе голову. Если бы у тебя была более цепкая память, ты бы вспомнил, что я уже ответила на все эти вопросы, не дожидаясь, пока ты мне их задашь. Что до Рафаэло, я только что перекинулась с ним парой слов, что со мной редко случается, так как он смотрит на манекенщиц скорее как на скот. Мы говорили с ним о пресловутом Бижу. Собственно, он сожалел, что Кристина не входит в число его лучших клиенток. На всякий случай я сказала ему, что Резе уехали в Ниццу вместе с Бижу. Тогда он и начал мне говорить о своем дорогом Бижу, и я безошибочно поняла, что Бижу — немалая величина среди педиков. Больше ничего интересного я не узнала. Хотя нет, постой, он сказал, как зовут сыновей Бижу: младшего — Йорик, а старшего — Жан-Пьер.

Итак, мои предположения подтверждались. Незнакомец — Жан-Пьер де Бирюль де Каржу — решил разоблачить Эрмелена и отомстить ему, возможно, и после своей смерти, однако чувство стыда или верности клану помешало ему прямо назвать свое семейство. Отец-извращенец превратился в жену с кучей любовников, набожная мать — в господина с моноклем, младший брат Йорик (каких только имен не дают детям!) — в сестренку Флору, а замок в Перигоре — в замок в Бургундии. Только семейный «бьюик» остался нетронутым.

— Тебе бы следовало, наверное, пойти в бистро и позвонить этому Жан-Пьеру де Каржу.

— Зачем? Его скорее всего не будет дома. К тому же я не знаю его номер телефона.

— Их фамилия должна быть в справочнике. Ты помнишь, они живут на улице Ванно.

Когда я вошел в кафе, там не было ни души, но я услышал из кухни охрипший голос хозяина: «Рита, приготовь мне грелку. Случись мне ночью перекинуться, ты и не заметишь». Издалека донесся и голос Риты: «Сейчас». Я полистал справочник в телефонной кабине и нашел среди абонентов, живущих на улице Ванно, фамилию Каржу (барон Грасьен де). Линия, очевидно, была не в порядке. Не успел я набрать номер, как в трубке кто-то заверещал: «Алло! Графиня Пьеданж слушает. Это вы, Ноэми?» Я повесил трубку, набрал номер еще раз и снова услышал: «Алло! Графиня Пьеданж слушает». В сердцах, не отдавая себе отчета, что у меня в руке телефонная трубка, я крикнул: «Заткнись!» Графиня в ответ: «Грубиян! Повесьте трубку!» Немного расстроенный, я вышел из кабины. Хозяин стоял за прилавком, и, забыв, что он может ночью перекинуться, я спросил кружку пива, не обращая внимания на его настроение. Во мне уже поднималось раздражение, и я рассеянно ответил на замечание хозяина относительно ночной сырости. Когда я набрал номер в третий раз, линия была свободна. «Алло! Это Кузен, я хотел бы поговорить с Жан-Пьером де Каржу». Голос графини ответил: «Минутку». Я услышал, как она крикнула: «Жан-Пьер, тебя спрашивает твой кузен». Через несколько секунд молодой мужской голос осведомился, кто его спрашивает.

— Это же я, Кузен, твой приятель. Мы познакомились с тобой в Сен-Тропе, на лестнице кабачка.

— Прошу извинить, но мне это ни о чем не говорит.

— Ну как же так? Надеюсь, ты не забыл нашу последнюю веселую прогулочку, помнишь, с нами еще были две веселые девицы, когда мы все там расколошматили. Моя мать отправила меня в английский колледж, но я смылся. А как ты? Мне говорили, что ты работаешь в большой фирме, СБЭ.

— Старик, ты что-то путаешь. Что до большой фирмы, то я с начала года учусь в Сент-Эвремонде. Сказать по правде, это у меня уже четвертый коллеж за два года, но я никогда ничего и нигде не колошматил. Ты наверняка ошибся.

— Но ты же точно Жан-Пьер де Каржу, сын барона, у которого свой «бьюик»?

Это был действительно он. Все мои выводы рушились. За ужином мы с Татьяной говорили только об этом. Она считала, что нельзя отказываться от версии младшего Бижу, пока мы не соберем более полных сведений об их семействе.

— Меня обескуражило, — сказала она, — что Жан-Пьер жив и даже не был похищен.

С этим пришлось согласиться, поскольку мне в самом деле хотелось, чтобы в этой истории была какая-нибудь жертва, и мне кажется, что такого рода искушения должны быть знакомы и некоторым профессиональным судьям. Я больше не верил, что все это связано с семейством Бижу, но мы пришли к выводу, что в любом случае Флора может быть только мальчиком, а проанализировав рассказ незнакомца, сочли правдоподобной версию, в которой под маской фривольной матери скрывается отец-педрило. Но теперь нас начал беспокоить «бьюик». Ведь это мог быть и «крайслер», и «кадиллак», и «мерседес», и «бугатти», и даже просто «пежо-403». Тут уже от пола не оттолкнешься. А этот папаша свободных нравов, действительно ли он ответственный работник? Мы больше не знали, где кончается мистификация. Соня очень переживала, что не участвует в разговоре, но, принимая во внимание ее рассеянность, доверить ей что-либо было опасно. И все же, как бы я ни был увлечен разговором, я время от времени сочувственно умолкал. После ужина Татьяна повелительным тоном объявила ей: