Ящики незнакомца. Наезжающей камерой

ИОЛАНДА. Нет, нет, нет!

БОРДЕР. Внезапно дверь падает. Селестен и Леонард исчезли. Она ложится на дверь. Ей снится, что она умерла, что она лежит в гробу, перед центральным алтарем церкви святого Анастаса. Она видит все, что делается вокруг, слышит мессу, пение хора, органную музыку. (Играет на гармошке начало «Со святыми упокой».) В первом ряду присутствующих она видит Жан-Пьера со слезами на глазах. Сердце ее сжимается до боли. Когда к ее родным начинают подходить с соболезнованиями, она встает из гроба и становится рядом с братом. Люди пожимают ей руку со словами сочувствия, а Мелина говорит, рыдая: «Мне так горько за госпожу!» Какой-то мужчина в черной маске и черных перчатках берет Иоланду за руку и выводит через боковую дверь, выходящую на улицу Капитула. Все так же, держась за руки, они бегут по улице Бочаров. Чтобы спастись, ей нужно покинуть город до того, как зазвонят колокола. Мужчина увлекает ее за собой, поддерживает, но она чувствует, что ей не хватает сил, чтобы бежать так быстро. Они еще не ушли с улицы Левандьер. Она обессилела, ей не хватает воздуха. Она останавливается. Нет, она снова бросается бежать. Наконец они выбегают на луг. Она спасена. Начинают звонить колокола церкви святого Анастаса. Она падает на колени в высокую траву. Тогда мужчина снимает маску и перчатки. Перед ней предстает череп мертвеца с руками скелета. Он смеется. И Иоланда говорит ему: «Я знала…».

 Конец желтой тетради Мишеля.

XV

Я уже три недели не имел вестей от Татьяны, как вдруг в один из четвергов, в полдень, я обнаружил ее у входа в СБЭ. Она была в своем пальто с кроличьим воротником. Мы зашли в кафе на авеню Фридланда.

— Как удачно получилось, что я вышел именно сейчас. Обычно Лормье всегда задерживает меня, но сегодня он передал, что проведет два-три дня в постели.

— Милый, я рада видеть тебя. Я вчера вечером прилетела из Стокгольма, но, к сожалению, в пятницу улетаю в Рио-де-Жанейро.

Татьяна попросила поцеловать ее. Я выполнил ее просьбу неохотно и украдкой, так как вокруг были люди. Мне никогда не удавалось в общественном месте не обращать внимания на то, что могут обо мне подумать окружающие, незнакомые люди. В последний момент Татьяна удержала меня обеими руками за голову и раздвинула мои губы языком. Я был вне себя и уже готовился к пощечинам. Чувствуя мое сопротивление, она как-то неестественно засмеялась, а потом вдруг заплакала. На нас смотрели со всех сторон, и, видя ее красоту, все, естественно, осуждали меня. Сначала они посчитали меня свиньей, а теперь я в их глазах выглядел этаким грязным подонком, грубияном, гнусно пристающим к женщине.

— Если ты не перестанешь плакать, я уйду, — твердо произнес я.

Лицо Татьяны тут же осветилось улыбкой, и разговор был продолжен в спокойствии и со всеми приличиями. Мы договорились, что назавтра я приду к ней ужинать и останусь на ночь. Когда мы расставались, лицо ее помрачнело, и тревога, почти ужас, которые я прочел в ее взгляде, взволновали меня до такой степени, что я прижал ее к груди, не думая о прохожих.

В тот же день в четыре часа я приехал к Лормье в его особняк в Нейи рассказать по его просьбе, как идут дела в СБЭ. Сидя в изголовье кровати, я доставал из кожаной папки письма и читал их вслух, следя краем глаза за реакцией толстяка, слушавшего, не глядя на меня — его веки были отяжелены жаром и слабостью. Никогда еще с того момента, как я стал работать в этой фирме, он не представал передо мной в таком виде — его жирная масса расплылась на подушках. В кабинете Лормье обычно был стиснут одеждой, начищен, в твердом воротничке и выглядел хоть грузно, но импозантно. Сейчас же он был похож на заплывшую жиром свинью. Стоило ему пошевелить головой, и весь жир его лица перекатывался тяжелой волной, рыхлые подбородки сваливались на плечо, и при этом вся его туша колыхалась в пижаме. Мне было несколько не по себе от горько-кислого запаха пота, исходившего от его простынь, а еще больше от стоявшей передо мной на покрытом кожей столике стеклянной посудины, именуемой судном, на дне которой болтались остатки мутной мочи. Время от времени хозяин делал мне знак, и я умолкал, пока он размышлял, я же, отделяя его от роскоши этой спальни, спрашивал себя, почему этот больной человек, похожий на огромного сероватого моллюска, все еще выглядит богачом. Поначалу я подумал, что у него такой вид из-за расплывшейся шеи и пухлых губ, придававших ему выражение лица избалованного ребенка, но все это были лишь внешние признаки, встречающиеся слишком часто, чтобы нести в себе какой-то смысл. Подумав, я решил, что причина кроется в определенной бесцеремонности, определенной манере держаться в любых обстоятельствах, не обращая внимания на присутствие кого бы то ни было, с почти сверхчеловеческим спокойствием и естественностью. Словно подкрепляя эту мысль, Лормье перебил меня посередине фразы и пояснений, которые теперь приходилось начинать сначала.

— Мартен, мне хочется помочиться. Подайте мне судно.

— Нет, — ответил я нетвердо. — Нет, простите.

Я не мог бы сказать сегодня, сожалел ли я об этих словах, когда произносил их, но я наверняка осознал их безумие. Я отказывал ему в услуге, на которую он был вправе рассчитывать от кого угодно. Правда, потребовал он ее повелительным тоном, даже и не подумав хоть как-то смягчить неприятный эффект этой просьбы. Впоследствии, а особенно в первые часы после этого, я много думал. Уверен, что если бы Лормье сказал не «Подайте мне судно», а «Подайте же мне судно», я без колебаний протянул бы ему посудину. А что касается наиболее подходящего тона, он мог бы сообщить мне о своем желании помочиться так, чтобы это известие меня тронуло и внушило мне именно мысль о передаче ему судна. Что больше всего задело мое самолюбие, так это то, что он произнес эти слова без какого-либо желания обидеть меня, так, как если бы его манера поведения со мной пришла к нему без малейших предварительных обдумываний.

Судно находилось довольно близко от кровати, и Лормье мог бы сам с небольшим усилием дотянуться до него. Мне было жарко, я чувствовал себя очень неуютно и ожидал худшего. Лормье повернул голову в мою сторону, его взгляд, не задержавшись, скользнул по моим глазам, и он спросил меня ровным голосом, чеканя каждое слово:

— Итак, Мартен, вы не хотите подать мне судно.

Я ответил «нет» — ни жив ни мертв. Я не смог бы ответить иначе.

— Скажите хотя бы: «Нет, господин президент».

— Нет, господин президент.

Подняв руку, на что у него ушло больше силы, чем понадобилось бы, чтобы дотянуться до утки, он нащупал грушу звонка, висевшую над кроватью.

— Продолжать? — спросил я.

— Нет.

В ожидании медсестры он решил игнорировать меня и стал смотреть через занавески одного из двух окон на почти голые деревья в парке и дальше в Булонском лесу. Впервые, находясь рядом с этим пятидесятисемилетним человеком, чей возраст и настойчивое желание жить обычно возмущали меня, я почувствовал себя стесненно от своей молодости. Будь обстановка благоприятной, меня бы, пожалуй, потянуло извиниться за это.

То ли звонок не сработал, то ли медсестры не было на месте, но Лормье, уставившись в одну точку, продолжал ожидать, а я с неловким сочувствием думал, что ему, очевидно, очень хочется помочиться. Я сам себе казался отвратительным и смешным, но страх от того, что я не могу изменить свое решение, все еще парализовал меня. Я уже собирался встать и сделать что нужно, когда президент во второй раз нажал на грушу звонка. Звонок прозвенел — я его услышал. Почти тотчас дверь в коридор отворилась и в нее вошли медсестра и слуга, а из двери маленького коридорчика появилась мадам Лормье.

— Судно, — просто попросил президент СБЭ.

Медсестра и слуга бросились к посудине. Лормье сунул ее под одеяло, и я мог наблюдать за движением его руки, пока она не достигла места назначения. На лице больного появилось блаженное выражение, но взгляд его оставался холодным. До моих ушей долетел прерывистый звук струи жидкости. Я встал из почтения к супруге Лормье, а также чтобы облегчить доступ к судну.

— Как вы себя чувствуете? — спросила мадам Лормье мужа.

В ответ он сначала скривил рот, затем сделал рукой жест, показывавший, что у него есть более серьезные и срочные дела, чем забота о здоровье. Медсестра напомнила ему, что скоро принимать микстуру, но он сухо выпроводил ее вместе со слугой, который хотел взбить ему подушки. Когда мы остались втроем с его женой, он повернулся ко мне.

— Теперь, Мартен, скажите, за кого вы себя принимаете?

— Господин президент, я не понимаю вашего вопроса.

— Вот именно, что прекрасно понимаете, и поэтому не желаете отвечать. Я сам отвечу за вас, падаль тюремная.

Жена стала просить его успокоиться, но он загорланил тонким, слегка женским голосом:

— Мразь тюремная! Висельник! Мерзкий бандит! Да отвечайте же, наконец! Где бы вы были сейчас, если бы не я? В какой грязи? Но у вас, несомненно, нет и капли признательности.

— Нет, господин президент.

Я зарывался. Своим ответом я никак не стремился разозлить Лормье, однако оскорблениями все-таки вывел его из равновесия, я не нашел в себе достаточно хладнокровия, чтобы сдержаться. Мне захотелось объяснить, почему я не испытываю к нему признательности, несмотря на то, что он много для меня сделал. Он прервал меня.

— Сволочь, я покажу вам, как быть нахалом! А что, если я вышвырну вас за ворота? Если я снова засажу вас в тюрьму, как вы это заслужили уже сотню раз? Я был слишком добр. Зачем мне на предприятии убийца? Да, убийца!