Ят
Шрифт:
– Вот откуда взялось выражение «лапшу на уши вешать»! – восхитился я.
– Не совсем.
– Почему?
– Почему? – Гид покрутил головой и указал – но не ею, а рукой – на бегущего навстречу мальчишку. – А посмотрите вот.
Мальчишка бежал по улице, размахивая длинным пучком сухой лапши, зажатой в кулаке.
– Сенсация, сенсация! – кричал он.
– Значит, враньё – варёная сенсация? – спросил Том.
– Не совсем так. Видите: сенсация – плоская, а враньё – круглое, – осторожно пояснил Гид, думая, что мы вспомним о враньё, бывшем в трёх коробах у парня перед павильоном сильных чувств, и
– Привет, Гид! – услышали мы сбоку и дружно повернулись.
Так мы случайно встретили старого знакомого Гида. Во всяком случае, их встреча выглядела встречей старых знакомых.
После обмена приветами – горячими и дымящимися: их то и дело, обжигаясь, роняли, – они перешли на обмен новостями:
– Недавно видел одну жуткую шутку… штуку. Точно не разглядел, но, по-моему, невероятная ересь…
– Ты что?! Это же уник! Архаика! – чуть не заорал Гид. Я его таким никогда не видел, и не предполагал, что он может так выглядеть – словно из собачьей будки. – Какой век? – уже спокойнее спросил он.
– Ты собираешь?.. – спросил я.
– Я… я сейчас… Вы побродите немного, а я сбегаю, – обратился он к нам, оборачиваясь, чтобы уйти.
Они удалились, а мы с Томом остались сами. Смотреть мы умели, равно и выбирать объекты для осмотра. Возможность обдумывать рассматриваемое у нас никому не отнять. Но думать не хотелось: хотелось отдохнуть от своих мыслей и послушать чужие, пускай изречённые, а потому с сомнительной истинностью. Особенно, когда их изрукают на скорую руку.
Но нельзя не слушать, не закрывая ушей: проходя сквозь толпу, если не разговариваешь сам, поневоле выслушиваешь чужие высказывания. И сейчас до нас доносились если не сами разговоры, то, по крайней мере, обрывки их:
– Его и в помине не было! – услышали мы голос. И другой, возражающий:
– Нет, был! Я сам видел, как он оттуда вылезал!
И, когда мы уже проходили, услышали прилетевшее вдогонку: «Лёгок на помине!»
– Это что, нечто вроде антигравитатора? – спросил Том.
– Может быть, – ответил я, и мы снова замолчали. Слушая и проходя. Прислушиваясь и проходяясь. Прохлаждаясь.
– Какое это преступление? – услышали мы спор двух облокотившихся на прилавок. – Всего-навсего шалость. Маленькая невинная шалость.
– Шалость? – возражал другой. – Ваша шалость плохо пахнет. И неизвестно, во что она выльется. Маленькие, знаете ли, всегда имеют тенденцию к росту…
– Плохо пахнет? Примените дезодорант.
– Лучше дезодурант – против дури.
Прилавки менялись перед нами словно в медленно проворачивающемся калейдоскопе, который всегда забавно рассматривать. Но ещё забавнее – представить, что мы стоим на месте, а Ярмарка медленно поворачивается, открывая новые и новые картины.
– А вы знаете, что это наш последний шанс! – ужаснулся один из разговорщиков.
– Не последний! – ухмыльнулся второй (а может, первый – мы не видели, кто начал разговор). – У меня ещё есть! – и он достал из-за пазухи горсть чего-то. – Вот они!
– Отлично! Надо
использовать их! Немедленно!И оба быстро умчались.
Не только мы проходили мимо говорящих – и говорящие проходили мимо нас:
– … ничего – придёт и твой черёд!
– Да, как же, придёт он! Принести надо.
– Ты думаешь, за… – и голоса удалились, следуя за хозяевами.
Нам навстречу – а потому очень быстро – шли двое:
– …Послал ему парочку проклятий в голубом конверте. А они проели бумагу и выпали – до того едкими оказались… – вот и всё, что мы успели услышать: момент встречи прошёл.
Но за ними следовала новая пара разговаривающих, один из которых жаловался другому:
– Моя розовая мечта сгорела голубым пламенем…
За прилавками продолжали торговаться:
– Так что, откровенность за откровенность?
– Баш на баш, значит? Э-э, нет, так не пойдёт. Вы посмотрите, какая она у меня!
– А у меня?
– Это же… это же шарлатанство!
– Что вы! Всего-навсего неболшой обман.
– А почему не небольшой?
– Он гораздо жёстче, не такой мягкий, чем вы сказали.
– А он не вырастет?
– Возможно.
– И что будет?
– не знаю. Давайте поразмышляем: бо-ольшой об-ман. Бо-оман, бооман, бо-омон, бо-омонд, бомон-д…
Кто-то, сгорбившись, продавал индивидуальность – снял с себя и наполовину держал в руке, а наполовину – наброшенной на плечи. Из-под неё виднелось что-то серое и малопривлекательное, скользкое на вид. Но на ощупь проверять не хотелось.
– Зачем вы её продаёте? – спросил Том, которому хотелось узнать как можно больше. А не спрашивая, как узнаешь?
– Нужда заставила, – угрюмо проговорил человек, сутулясь.
Мы посочувствовали, но чужая индивидуальность нас не устраивала: мы имели собственные.
Перед одним из магазинов толпилось ну очень уж много народу.
– В чём дело? – спросили мы. Оказалось, выбросили инкогнито. Из Петербурга. Многие просили хоть одним глазком взглянуть. Этим подбивали один глаз, а вторым разрешали посмотреть. Но много ли после такой операции увидишь?
Чуть в стороне от нас поднимали и опускали хай – большое брезентовое полотнище. То ли проветривали, то ли вытряхивали, то ли встряхивали что-то на нём. Или не что-то, а нечто – нечто конкретное, например.
Незнакомый человек, проходя мимо и улыбнувшись мило, подарил мне обаяние – просто так. Наверное, необходимость в нём отпала, и он решил от него избавиться: не любил обаяния без необходимости.
Для меня оно стало настоящим данайским даром: я ничего не мог поделать с его обаянием, в купленную корзинку оно не влезало. Попробовал сложить его хотя бы вдвое – не получилось. Хотел свернуть в трубочку – не вошло.
Пока я возился с обаянием, отойдя в сторону, к Тому подошёл маленький голупоглазый мальчик, тащивший за рукав большого, и проканючил, подражая хищной птице канюку:
– Дядя, скажи ему, чтобы он сделал мне одолжение.
– Из чего я его сделаю? Охоты нету. Да и не умею я… – отпирался большой, сосредоточенно наматывая сопли на палец и вытирая под носом подолом.
– А что ты с ним будешь делать? – спросил Том, польщённый тем, что его назвали дядей.
– С горки кататься.
– Да сделай ты ему, – обратился Том к мальчику постарше, – трудно, что ли?