Язык североазербайджанских татов
Шрифт:
Когда они проснулись, на дворе был уже день. По улице шныряли мальчишки, размахивая газетами и выкрикивая:
— Экстренные новости!
— Красные подходят к Киеву!
— Последние известия!
— Арест большевистских агитаторов!
— Пожар на Шулявке!
— Расстрел красных агитаторов!
— Газеты! Свежие газеты!..
Шмая поднялся, громко зевнул и стал тормошить сонного Хацкеля:
— Слыхал, красные, наши подходят!.. Вставай скорее, пойдем!
— В самом деле, надо спешить, — ответил балагула. — А то
— А нам наплевать на него!.. Мы тут хозяева!
— Тоже еще хозяева!
Спустившись вниз, они стали протискиваться сквозь запрудившую улицу толпу.
В городе началась паника. Все куда-то спешили, о чем-то шептались по углам. Издали доносились глухие взрывы, и со всех сторон слышалось одно: «Идут красные…»
Со скрежетом тащились к вокзалу переполненные трамваи, мчались фиакры, фаэтоны. В магазинах были приспущены железные шторы. Возле хлебных лавок стояли очереди, и женщины жаловались на дороговизну, на то, что на базаре ничего нельзя достать, проклинали свою судьбу и все на свете.
А со всех сторон звенели голоса мальчишек-газетчиков:
— Последние известия! Красные подходят к Киеву!
— Арест большевиков-подпольщиков!
— Побег арестантов из Лукьяновской тюрьмы!
Шмая шагал по улице, разглядывая испуганных горожан, прислушиваясь к их разговорам. За кровельщиком плелся мрачный Хацкель. Он не мог наглядеться на бойких лихачей, которые проносились по улице, громко щелкая кнутами. До боли завидуя им, он не меньше завидовал и разодетым в меха горожанам: «Эх, достать бы такой выезд да так нарядиться». Однако вслух об этом теперь боялся говорить. Знал, что разбойник снова обрушится на него и, чего доброго, может бросить его и уйти один.
И все же он не выдержал.
— Смотри, голубчик, — сказал Хацкель. — Ты мне твердишь, что скоро все будут равны… И что же? Мы с тобой носим шубы на рыбьем меху, а эти буржуи разодеты так, будто на свадьбу собрались…
— Они свои последние дни доживают. Можешь им не завидовать!
— Возможно, что это и так, но все-таки они живут, как у бога за пазухой, а мы щелкаем зубами от голода… Паршивая, видать, здесь власть… Холера их знает, кто тут верховодит… Был Петлюра, теперь, говорят, объявилась какая-то новая собака…
— Одна банда! А ворон ворону глаз не выклюет. Но это все временные. У всех у них уже поджилки трясутся. Красные подходят все ближе, и скоро уже этим конец придет.
— Дал бы бог! А то ехали мы к одной власти, а приехали к другой… Надо бы теперь тихонько сидеть где-нибудь, не бросаться в глаза… Ведь нас и в кутузку могут загнать…
— Плевать нам теперь на всех! Кого нам бояться? Наши капиталы, наши дворцы, имения у нас отнимут?
— Тебе на все наплевать! Даже на то, что в моем мешке ветер свищет. Ни горбушки не осталось…
— Не горюй! Найдем работу, на наши руки всегда найдутся муки…
Оба замолкли.
— Послушай, разбойник, — нарушил молчание Хацкель. — Скажи-ка мне, что это за еврейский министр затесался в эту босяцкую компанию? Объявился какой-то наш защитник… Посмотреть бы, как он выглядит. Узнать, чем он тут занимается…
— Как чем?
Помогает устраивать погромы!.. Разве ты не помнишь того «уполномоченного», который приезжал к нам? Забыл, как Билецкий и Юрко с ним побеседовали по душам? Тоже из этой компании. Что ж, если ты очень хочешь с ним познакомиться, мы можем отправиться к нему в гости…— На кой он мне черт!.. Тысяча болячек ему в бок, если он мог пойти на службу к этим головорезам…
— Мне тоже интересно хоть одним глазком взглянуть на этого министра, посмотреть, что это за еврейский дружок у Петлюры.
Хацкель пожал плечами. Он уже жалел, что напомнил Шмае о министре. Тот уже загорелся, и теперь его не переспоришь.
И балагула не стал спорить. Кровельщик все равно настоял бы на своем. Ему еще не приходилось иметь дело с министрами, а теперь, видно, настало время познакомиться с одним из них. Он должен поговорить по душам с этим еврейским министром!..
Шмая с дружком двинулись разыскивать министерство. Долго пришлось им бродить по разным закоулкам, пока они наконец напали на его след.
В длинном коридоре мрачного двухэтажного здания, зажатого между двумя высокими каменными домами, было накурено и шумно, как на вокзале. Повсюду — на подоконниках, на скамьях, на полу — сидели беженцы. Они допытывались, когда «сам» уже соизволит показаться, шумели, ссорились и занимались своими делами: кормили грудных детей, перекладывали свой немудреный багаж, сушили белье, пеленки…
Видно, много дней провели они в этом коридоре в ожидании помощи, встречи с министром, который, думали они, должен защитить их от всех напастей.
Шмая постоял на пороге, с болью в сердце глядя на измученных, голодных людей, и направился прямо к боковой двери, где, как гласила табличка, находилась канцелярия министра. Хацкель робко пошел за ним.
— Послушайте, молодые люди! — окликнула их черноволосая женщина с грудным ребенком на руках. — Может быть, кто-нибудь из вас и есть наш министр?..
Как ни тяжело было у Шмаи на душе, он громко рассмеялся:
— Неужели мы с приятелем похожи на министров?
— Сами уже толком не знаем, кто теперь в министрах ходит. Каждый день меняются они…
— Комедия, а не министр!.. Никогда не застанешь его на месте… Все куда-то спешит, делает вид, что занят большими делами… Шут гороховый, провалился бы он в преисподнюю!
— Тише там! И стены имеют уши…
— Взглянуть бы на него хоть издали! Каков он, этот молодчик, что связался с Петлюрой и служит ему, как верный пес?..
— Пойти на службу к погромщикам… Какой позор!
— А чем же он занимается, этот министр?..
— Шкуру свою спасает, вот чем занимается! А нас продает…
— Петлюра устраивает погромы и кричит: «Я не я, и хата не моя». А наш дорогой министр заговаривает нам зубы…
— Обещает помочь беженцам, а сам где-то прячется…
— Министр честно зарабатывает у Петлюры свой кусок хлеба. Уговаривает нас не связываться с большевиками… Рассылает своих эмиссаров по местечкам, а эти молодчики выступают там с речами, требуют роспуска отрядов самообороны, сдачи оружия…