Язык североазербайджанских татов

Шмая не представлял себе, что соберется столько народу, и теперь не знал, что предпринять, чтобы попасть в помещение синагоги. У входа в нижний зал стоял огромный бородатый шамес — синагогальный служка, — придерживал дверь и гремел богатырским басом, угрожая, что если кто будет рваться сюда и кричать, он вышвырнет всех вон!

Тут уж Хацкель не выдержал. Он побагровел и, пробравшись к входу, показал служке кулак, сказав при этом, что он со своим другом Шмаей-разбойником не одну сотню верст прошел, чтобы услышать речь пана министра, и, если их немедленно не пропустят, он все окна в синагоге выбьет…

Эти слова возымели решающее действие на богатыря шамеса, и он почтительно пропустил приятелей. Но протиснуться дальше входа не было никакой возможности, и они вынуждены были прижаться к стене.

Шмая сразу оценил искусную резьбу на стенах, красочные росписи на потолке и карнизах, огромные бронзовые люстры и позолоченные колонны. Большой стол на возвышенности, покрытый атласным покрывалом.

Он толкнул локтем Хацкеля и подмигнул ему, жмуря глаза от яркого света:

— Видал работенку? Неплохие мастеровые здесь потрудились…

— А что я, слепой, не вижу? Мне только интересно узнать, сколько все это стоило. Наверно, миллионы?

— Не считал…

— Ты, дорогой, лучше посмотри, какие сытые рожи там, в первых рядах. Эта публика, видно, и теперь не тужит. Ей и при этой власти живется неплохо… А теперь посмотри, что делается на хорах, на галерке!.. Несчастные, голодные, нищие люди… — Подумав немного, Хацкель добавил: — Нет, видно, никогда не будет так, чтобы все жили одинаково…

— Почему не будет? Советская власть придет сюда, и совсем другая жизнь начнется. Не слыхал разве песню: «Кто был ничем, тот станет всем»? Как же иначе?.. Помню, в окопах большевики говорили, что когда прижмут буржуазию, капиталистов и помещиков, наступит равенство и братство… Тише, кажется, начинается!.. Давай послушаем…

— Идут! Идут! — послышались возгласы со всех сторон.

На возвышении, среди мраморных колонн, показалось несколько хорошо одетых мужчин. Видно, они привыкли к почестям и к тому, что всегда должны стоять на самом видном месте среди своих единоверцев. После долгой паузы кто-то из них хлопнул несколько раз по толстому переплету библии, лежавшей на столе, отчетливо и торжественно сообщив при этом:

— Господа, тише! Сейчас перед вами выступит с речью наш министр! Тихо! Министр будет говорить!..

К столу медленно подошел невысокий плотный человек средних лет в черной шляпе, с массивной палкой в руках.

Он снял пенсне в золотой оправе, протер платком стекла, другим платком вытер вспотевший лоб, окинул близорукими глазами публику, кому-то почтительно поклонился и, остановив свой взгляд на хорах, поморщился: зачем, мол, столько простого люда впустили, да к тому же этих беженцев, которые и так не дают ему прохода там, в министерстве!.. Но делать нечего, нужно начинать. Он достал из бокового кармана пачку бумаг, аккуратно разложил их перед собой, и с его уст градом посыпались слова. Наши знакомые, прижатые к стене у входа, услышали примерно такую речь:

— Господа, братья и сестры! Я, как министр, должен вам сказать следующее:

В переживаемый нами исторический момент каждый индивидуум в отдельности должен стремиться быть достойным той высокой народной миссии, ради которой мы и решили созвать сегодня это репрезентабельное собрание. Создание еврейского министерства при нынешнем высокоуважаемом и высокочтимом правительстве является следствием потрясающей участи избранного богом еврейства в изгнании, в диаспоре, так сказать… Благодаря самоотверженному и благожелательно-внимательному великодушию и добросердечию нового правительства, а также благодаря регламентационным, прокламационным действиям высоких представителей, руководителей и покровителей облегчается восстановление, требующее, конечно, безусловно, надлежащей стабилизации и модернизации в данной ситуации, вытекающей, естественно, из консолидации, координации, последовательности и репрезентабельности субординации…

— Пан министр! Молодой человек! А нельзя ли немного покороче и чуточку яснее? — послышался с галерки громкий голос. — Вы лучше скажите нам просто и ясно, когда кончатся погромы и когда дадут нам спокойно жить на свете?..

— Болтает черт знает что! Просто уши вянут!..

Министр опешил, достал из кармана платок и стал вытирать потное лицо.

Вся синагога загудела. Со всех сторон раздавались возгласы, крики. Трудно было разобрать, кто говорит, кто кричит и как удастся успокоить публику.

Но министр быстро овладел собой и, стараясь перекричать всех, продолжал:

— Господа! На что это похоже! Я государственное лицо!.. Это значит, что вы плюете на правительство! Именем закона предупреждаю всех бунтовщиков, что они будут строго наказаны, если не дадут своему министру говорить!.. — Голос у него сорвался. Он сильно закашлялся, побагровел и, уже не обращая внимания на шум, сыпал:

— Я вызову сюда охрану!.. Не забывайте, с кем имеете дело! Я вам не мальчик и нахальства не потерплю! Предупреждаю: если вы не будете вести себя корректно, с должным уважением относиться к своему министру и вообще к нынешнему правительству, я буду вынужден призвать на помощь силу… Большевики вас избаловали, и вы им верите, идете за ними, создаете отряды самообороны. Позор! Стыд и срам!..

Он пропускал мимо ушей оскорбительные реплики по его адресу, по адресу правительства и, словно пробиваясь сквозь туман, кричал:

— Господа! Мы должны гордиться тем, что, слава богу, уже имеем свое специальное, репрезентабельное представительство в правительстве в лице нашего высокого министерства с собственной компетенцией и регламентацией, подчиненное в порядке координации и субординации высшим органам власти и тому подобное… От ваших отрядов самообороны, созданных в некоторых местечках, исходят все беды и несчастья. Наш долг — беспрекословно и незамедлительно сдать оружие, а всех вожаков и сопротивляющихся высочайшему повелению и приказу передать в руки правосудия, на суд нынешнего правительства… Помните, господа и собратья мои, помните нашу старую заповедь: лояльность и подчинение! Подчинение и лояльность! Так и только так, а не иначе, во имя бога и его законов!..

Помните слова своего репрезентабельного министра: там, где еще не распущены отряды, надо разоружить их немедленно и всех бунтарей до единого передать в руки властей для наказания и суда справедливого! Никакой поддержки красным! Помните и детям вашим и внукам скажите от моего имени: нейтралитет, лояльность и подчинение — вот путь к истине, к оздоровлению нашей многострадальной нации…

— Позор!

— Провокатор! Он хочет, чтобы мы, как овцы, пошли на бойню, чтоб не могли защитить свой дом! Позор! Долой его!

— Продажная душа!

— За сколько его купили!

— Заткните ему глотку!

Казалось, шуму и крикам не будет конца.

И тут Хацкель увидел, что приятель его пытается пробиться к возвышению, на котором стоит министр, тоже, видимо, хочет сказать несколько слов. Он ухватил его за полу шинели и сердито прошипел:

— С ума сошел, разбойник! Куда ты лезешь? Не видишь, что ли, какая буча поднялась? Уж если самого господина министра затюкали, так тебя, высунь только нос, на куски разорвут. И к тому же какое тебе до всего этого дело, дурень?