Йоше-телок

— Для дорогого гостя, — говорили посыльные, осторожно приподнимая крышку над куглом.

Богачи присылали еще и вино.

Сереле давала детям-посыльным грецкие орехи и миндаль. А приживальщики при дворе ребе всласть отпраздновали субботу со всеми куглами, что принесла им Сереле.

Все дети ребе, сыновья и дочери, тоже слали сестре подарки: куглы, бутылки вина, фрукты в серебряных корзинках. Но они были не рады новому человеку в доме, нет.

Загадочен был этот гость, непонятен, он молчал как о своем уходе, так и о возвращении. Ни единым словом не обмолвился — ни о своей жизни, ни о месте, где он пробыл все это время, ни о своем нынешнем появлении при дворе ребе. Он лишь протягивал руку, когда с ним здоровались, и молчал. Даже Сереле он ничего не сказал; только в первый день, придя к ребе, проронил несколько слов:

— Так было нужно.

Больше от него ничего не могли добиться. В этом было нечто загадочное, даже пугающее. Хасиды видели в этом величие, таинство, святость. К тому же вернувшийся беглец почти не показывался на люди. Он молился один, у себя в комнате, в бесмедреш не ходил, даже на хасидском застолье не появлялся. Только от обитателей двора люди знали, что он все время проводит в своей учебной комнате: или сидит за книгами, или ходит взад-вперед. Иногда на рассвете можно было увидеть, как он пересекает двор, возвращаясь из миквы, перелетает его — торопливо, с широко раскрытыми глазами, не видящими ничего перед собой. Иногда он, тоже в одиночку, отправлялся в поля, а то и вовсе на кладбище. Возвращался он так же неожиданно, внезапно, как и уходил. Все это несколько пугало людей, но вместе с тем завораживало, вызывало трепет. И сыновья ребе стали бояться чужака, дрожать перед ним.

Ребе стар. С каждым днем его старость дает о себе знать все больше и больше. Видит он все хуже, слышит все слабее. Его дети не ладят между собой. Отбивают друг у друга хасидов, непрестанно лицемерят перед ними, наговаривают друг на друга. Дни ребе, похоже, сочтены. Его детям неспокойно, они боятся, что все хасиды уйдут от них к загадочному чужаку.

А Исроэл-Авигдор именно этого и добивался.

Ему хотелось удержать хасидов вместе, в целости. Он знал, что каждый из сыновей хочет урвать себе кусок, а о нешавском дворе и не думает. И возвращение беглеца пришлось очень кстати. Теперь Исроэл-Авигдор непрестанно вертелся среди хасидов, особенно среди почтенных обывателей и богачей. Он угощал каждого крепким табаком, указывал волосатым пальцем в угол двора — на окна комнаты, где сидел, запершись, пришелец, — и говорил очень тихим, таинственным голосом:

— Говорю вам, тут дело непростое.

— Да, Исроэл-Авигдор, — со страхом кивали старики, — совсем непростое, да…

И сам реб Мейлех пребывал в удивлении, в тревоге.

Он мало беседовал с пришельцем. Нешавский ребе теперь вообще мало разговаривал. Он ослаб, и разговоры давались ему с трудом. К тому же чужак не отвечал. Даже когда реб Мейлех рассказал зятю, что его отец — Рахмановский ребе — и мать скончались от горя, тот промолчал. Сказал лишь одно слово:

— Знаю.

И больше ничего.

Старик испугался, не знал, что и думать. Он послал за Сереле в надежде узнать что-нибудь от нее. Но и та ничего не знала.

— Он исполняет супружеский долг? — спросил ребе.

— Иногда, — ответила она и опустила голову.

— Он разговаривает с тобой? — осведомился отец.

— Нет, — сказала Сереле. — Только сидит за книгами, запрется и сидит. Я боюсь с ним заговаривать, а сам он молчит.

Больше ребе ни о чем не спрашивал.

— Ну, иди, — прогнал он дочь из комнаты, как всегда, — иди, иди.

Его трепет перед пришельцем стал еще сильнее.

— Не поймешь его, — сказал ребе Исроэлу-Авигдору.

Исроэл-Авигдор тут же разнес слова ребе по всей округе.

Люди преисполнились благоговения. Женщины даже принялись заранее осаждать комнату пришельца. Они сразу же почуяли в нем цадика, великого чудотворца.

От Нешавского ребе женщинам было мало радости. Чем старше он становился, тем яростнее отгонял их от себя. Даже приказал Исроэлу-Авигдору не пускать женщин на порог. Тот гнал их, но не всегда мог устоять перед соблазном денег. За рейнский гульден он «забывал» охранять двери ребе, и женщины пробирались внутрь. Но ребе даже не желал отвечать плачущим просительницам.

— Ну, иди, иди! — говорил он. — У меня нет сил.

Если какая-то из них упорно приставала к нему, хотела во чтобы то ни стало получить помощь, реб Мейлех бранил ее.

— Убирайся ко всем чертям, — рычал он, — чего пристала? Езжай к кому другому, ребе везде полно.

Его сыновья приятельствовали с женщинами, брали у них записки, деньги, но, как только явился чужак, все просительницы тут же столпились у его запертой двери.

— Святой человек! — причитали они у Сереле под окном. — Впустите несчастную мать.

Но никто не отзывался.

Люди приезжали из городов и местечек, только чтобы взглянуть на зятя ребе. Ученые мужи собирались беседовать с ним, вместе изучать Писание. Юноши, которые намеревались оставить жен и детей, чтобы всецело посвятить себя религии, очень хотели расспросить его о выбранном ими пути. Каббалисты почуяли тайные знаки и приехали, чтобы постигнуть божественные смыслы. Но зять ребе никого не пускал к себе. Он сидел запершись на семь замков. Это еще больше притягивало, манило людей.

Сыновья ребе ходили бледные, перепуганные. Они знали, что подобное уже случалось. Не раз хасиды вдруг покидали наследников ребе и переходили к постороннему человеку, порой даже не к сыну ребе, а к обычному хасиду. Чаще всего это бывало при дворах, где наследников много, а отец слишком долго занимает свое место. Они знали, что людям нельзя часто видеть ребе. Тогда он становится привычным, теряет свою ценность. А их, сыновей ребе, видят слишком часто, слишком долго они остаются «детьми» — детьми с седыми бородами. Они даже прекратили враждовать, стали жить в мире, чтобы вместе противостоять чужаку, ворвавшемуся в их дом.

Сыновья, правда, не разговаривали с ним, не знали, о чем думает этот странный человек, чего он хочет. Пришелец не хотел с ними говорить. Не желал идти, когда его приглашали в гости, не желал принимать их, когда они сами приходили. Кроме ответов на приветствия, он ни разу не перемолвился с ними словом, молчал как немой. Но они понимали, что чужак хочет занять место ребе, испортить им жизнь; что он хочет не просто перетянуть к себе нескольких человек, а забрать всех, не оставив им — настоящим наследникам — ни одного хасида. А иначе зачем бы он вернулся? И почему он так неразговорчив? И зачем он запирается?

Сыновья ребе пытались вести себя иначе, чем всегда: завели необычные повадки произносить непонятные речи, ходить странной походкой, но никто этим не заинтересовался, никто не заговорил о них. Все говорили только о пришельце.

— Он, чего доброго, заведет свой двор еще при жизни отца, — жаловались они друг другу. — К нему и теперь тянутся больше, чем к отцу.

— Неудивительно, что отец уже почти никого не узнает, к нему же не ходят…

Больше всего они боялись подступающих Дней трепета, когда люди ждут таинств, чудес.