You raped my heart

— Она перешла в Бесстрашие из Искренности, — зачем-то сообщает Джанин Мэттьюс, складывая руки на груди. — Зовут Эвелина, — и улыбается.

Эрик бросает взгляд на лидера Эрудиции. Мэттьюс ведет себя странно. Обычно она никогда не сообщает ни имя жертвы, ни какую-либо другую информацию о ней. Она просто приказывает делать. Едва шевелит губами, совершает движение головой. Джанин приваливается к стене и ждет начала. Эрик же смотрит на девушку. У нее кожа в татуировках. Вон какие-то письмена вьются по правой руке до самого локтя. Эрик медлит. Джанин нетерпеливо постукивает носком темно-синей лакированной туфли. И мужчине приходится преодолеть это неприятное, сосущее чувство где-то под ложечкой. Девчонка не орет, хотя он сдирает ей кожу со всех десяти пальцев, и кровавое мясо плотью трупа смотрится под тусклым светом электрической лампы. Девушка по имени Эвелина умирает от потери крови и болевого шока, так и не произнеся ни слова. Эрик отмывает свои руки под водой долго и тщательно, и по горлу ползет что-то склизкое и неприятное. Джанин Мэттьюс продолжает стучать своими каблуками в комнате для допросов. Эрика в тот день больше не вызывают. А он все сидит и думает, почему эта девчонка была так похожа на Кристину.

— Зачем ты с Мэттьюс? — задает Эрик вопрос Максу, когда рабочий день подходит к концу.

Они стоят около огромного окна, в котором открыта форточка, и курят. Вечереет. Бледно-оранжевая полоса прорезает небо, и солнце начинает клониться к горизонту. Макс смотрит на своего подопечного едва удивленно.

— Ты никогда об этом не спрашивал.

— Теперь спрашиваю.

Эрик злится, и Макс вздыхает.

— Этому городу нужна единая система правления, а не фракции. Я так думаю давно, — Эрик смотрит, Эрик ждет продолжения. Даже сигарета тлеет в его руке. — И Джанин Мэттьюс — не самое плохое начало. Она сможет построить единую систему, а потом можно найти и кого-то не столь властного, кого-то попроще, посговорчивее.

Эрик качает головой, Эрик усмехается.

— Никогда не думал, что ты хочешь власти.

— Я и не хочу. Мне всего лишь нравится самому решать, какой будет мой завтрашний день. — Макс затягивается, выдыхает дым. — Знаешь, в чем проблема Джанин? Она слишком тщеславна. Это ее и сгубит. Рано или поздно.

Эрик всегда знал, что у Макса есть свои цели. Он умен и никогда не говорит открыто о том, что им руководит. Он любит прикидываться тем, кто мало что понимает в тех сферах, что не касаются армии, войны и вывернутых кишок. Но Эрик давно просек, что это не так. Макс — умелый игрок. И думается мужчине, что Джанин Мэттьюс этого не понимает, слишком уверенная в своем превосходном уме, слишком жадная до власти. Тщеславие действительно губит. Сгубило многих до нее, сгубит и после. И еще пренебрежение людьми. Если бы Эрику не было так похуй на те идеи, что проповедует Мэттьюс, и на саму эту суку из Эрудиции, то, наверное, он бы оскорбился. Но люди, вызывающие безразличие, не стоят и единой эмоции. Он, конечно, похож на болванчика в этой системе, на тупого деревянного солдатика, следующего приказам. Но Эрик всю жизнь верит Максу. И если Макс уверен, что эта сторона правая, то пусть так и будет.

Когда Эрику какой-то мальчишка в темно-синих шмотках Эрудиции сообщает, что его в своем кабинете ожидает Джанин Мэттьюс, мужчина удивляется. Он выбрасывает сигарету в окно легким щелчком пальцев, хмуро смотрит на Макса, тот лишь жмет плечами в ответ, мол, я не знаю, в чем дело. Эрик чешет затылок, стоит, но делать нечего, надо идти. Он одергивает кожанку с заклепками и широким шагом направляется в кабинет к змее в профессорских очках. Джанин сидит за столом, склонившись над какими-то бумагами. Видимо, изучает отчеты о сегодняшних допросах, которые — Эрик уверен — уже были составлены.

— О, Эрик! — оживляется она, — садись, — захлопывает папку и откидывается на спинку стула, сложив руки на груди.

Женщина смотрит на него внимательно. У Джанин Мэттьюс точеные, острые скулы, о которые можно порезаться. У нее красивая шея — замечает Эрик, —, а волосы светлые, стянутые в тугой пучок. Она вся сама состоит из прямых линий. Вон плечи пиджака прямоугольной формы, и сам крой костюма идеально выверенный, насквозь пронизанный Эрудицией. От женщины за столом веет властью, умом, самодостаточностью, уверенностью в себе и холодом. Глаза ледяные. Даже хуже, чем у него. Словно у их обладателя нет души. Она изучает Эрика несколько секунд, едва склонив голову.

— Эрик, — тянет она его имя, — мне не нравится, как ты себя ведешь. Слишком много хамства, самовольства и ослушания. Ты стал медлить, а должен выполнять приказы.

Это она о девчонке. О том, как он смотрел на пленницу на стуле, на ее полыхающие яростью глаза, и видел другую. И почти не мог. Почти.

— Мне нужны верные люди. В таком деле они нужны каждому, — Джанин отодвигает стул, встает, поворачивается к окну и смотрит на то, как Чикаго заливает свет заката. — Я хочу дать этому городу то, что он заслуживает. Единую ветку власти, сильную, цельную, где не будет разобщенного хора голосов. Афракционеры — помеха, которую я устраню. Но рядом со мной должны быть верные мне люди. Ты понимаешь?

Мэттьюс поворачивает голову, бросает взгляд на мужчину, мягкий, будто материнский. Эрик и не знал, что эта женщина умеет так смотреть.

— Все это требует больших сил. Все эти идеи, их реализация. Это так трудно, Эрик, чтобы каждый понял, насколько важно то дело, которым я занимаюсь, как этому городу необходимо единство. Сами люди страдают. Война — это плохо. И войн не должно быть.

Мужчина думает о том, что Джанин Мэттьюс говорит с ним, словно с несмышленым мальчиком, который совершенно не знает о том, как устроен мир. Его это задевает. Возможно, даже по-детски. Злит. А вот это совершенно точно по-мужски. А женщина, тем временем, огибает стол, опирается о него бедрами, так, что Эрик отлично видит линию ее ног, прикрытых темно-синей юбкой до колен, и острые шпильки лакированных туфель. Джанин Мэттьюс выглядит утонченно и элегантно — эту женщину даже можно было бы назвать красивой, если бы ее взгляд не был таким колючим.

— Так вот, Эрик, — продолжает лидер Эрудиции, — ты можешь гарантировать мне свою верность?

Эрик не мнется, Эрик отвечает тут же.

— Могу. — Если может Макс, то может и он.

Джанин смотрит на него с легкой улыбкой на губах, потом едва видимо кивает.

— Хорошо, очень хорошо, — тянет она, едва елейно, и эти новые, только что появившиеся в ее голосе интонации отчего-то Эрику совсем не нравятся. — И для того, чтобы быть в этом абсолютно уверенной, я решила все твои проблемы.

Эрик моргает. Глухо и непонятно.

— Что?

Мужчина слышит свой голос будто издалека, странный, чужой, не принадлежащий ему.

— Я говорю, что ты свободен ото всех своих проблем, — терпеливо повторяет Джанин Мэттьюс, а потом добавляет с обманчивой, змеиной добротой, — не стоит благодарности, — и улыбается.

Эрик чувствует, что в груди встает ком, нарастает и давит, грозя порвать кости, мышцы и кожу. Эрик знает, что все это значит. И сердце ухает вниз. Пафосно и помпезно. Как в дурацких книжках. Но так ощутимо. До боли за грудиной. Он и не знал, что-то место у него может болеть. До этого момента. А в ушах все стоит хорошо поставленный, почти ораторский голос Джанин Мэттьюс.

Ты свободен ото всех своих проблем.

Когда приходит осознание, Эрику хочется кричать.

========== Глава 43 ==========

Гул торопливых, резких, размашистых шагов разносится по всему коридору, отдается отзвуком на лестничных пролетах, которые Эрик преодолевает с поразительной быстротой. Он идет как стрела, целенаправленно, так, что люди, попадающиеся на пути, почти отскакивают в сторону. Только взглянув в глаза мужчине, перечить не захочется. Он — камень, спаянный изо льда, черный, словно густой дым, и взгляд у него такой. Страшный-страшный. Зверь. Не человек. Лютый, лихой, безмерно опасный. Эрик старается держать себя в руках. Не думать. Идти. Бежать. Нестись. А чертов коридор все не кончается и не кончается. Не кончается, сука. Эрику хочется орать, орать так, что задрожат стены. Нет, не думать. Не думать до тех пор, пока не увидит сам, пока не удостоверится в тех мыслях, что роятся в его голове. Глупо, конечно, как в детстве, но так проще. Взрослый человек где-то внутри знает, что все так, как он думает. Это ведь реальный мир, детка. Грязный, вшивый, продажный, лицемерный, скотский, блядский. И он — одна из последних тварей. А твари, как известно, не ходят в белом, и сопливого счастья у них не бывает. Лишь темень и чернота. О да, Ад его ласкает.

Эрик вспоминает слова Джанин Мэттьюс, этой дорогой, вышколенной и умной женщины, ее ядовитую улыбку на губах, ленивое движение рук и глаза, в которых такое удовлетворение всем тем, что она из себя представляет. Мэттьюс кичится своей кровавой империей, построенной на костях фракций, их жителей и всего города. Она сидит во главе стола, за которым трупы. Мертвецы смотрят на нее пустыми глазницам, раболепщут гниющими языками. А ей так нравится, так по сердцу этот мертвый мир. Такое блядство. У Эрика давит в груди, и шум в ушах нарастает. Ощущение, словно тебя подвесили вверх тормашками, и вся кровь прилила к голове. Джанин рассматривает свои ухоженные ногти на руках, никогда не знавших оружия, и произносит один сакраментальный монолог. Монолог, который заставляет задуматься о том, что он, Эрик, не только скотина и сволочь, а еще и человек. Это все боль за грудиной. Такая зудящая, ноющая, готовая прорваться сквозь все щели, когда тормоза сорвет.