Юлия Данзас. От императорского двора до красной каторги

«В поисках за божеством» была для Алексея Ремизова, чье творчество навеяно апокрифами, «настольной книгой» при написании апокалиптического романа «Плачужная канава» [27] .

В 1916 г. Н. Бердяев упомянул книгу Ю. Николаева в «Смысле творчества» – в первом примечании к XIII главе «Творчество и мистика. Оккультизм и магия»: «Посмотрите на интересную книгу Ю. Николаева. В ней неплохо описана борьба внутри христианства между духом иудаизма и гностицизмом с большой симпатией к гностицизму».

27

Полностью роман был опубликован только в 2001 году. См. комментарий Аллы Грачёвой к IV тому Сочинений А. Ремизова (М.: Русская книга, 2001. С. 535–536), а также ее работу «Жанр романа и творчество А. Ремизова (1910–1950 годы)». СПб.: Пушкинский дом, 2010. С. 35–44.

В экземпляре «Поисков за божеством», хранящемся в личной библиотеке Горького [28] в его музее в Москве, есть пометы (всего 86) писателя, который вступится в 1920-м и в 1932-м за Юлию Данзас и который в 1928–1930 гг. выведет в третьем томе «Жизни Клима Самгина» прекрасную хлыстовку-гностика [29] . Среди прочих Горький подчеркивает такую фразу на странице 400: «Гностики настаивали на том, что христианство должно быть религией сильных, а не слабых, гордых Богоискателей, а не смиренников, алчущих Истины, а не малодушных». Это своего рода христианское ницшеанство, и известно влияние Ницше на Горького [30] . Он тоже подчеркивает следующую фразу: «…мы видим еще женщин в руководящей роли предстоятельниц общин» (с. 391). Напротив, он отвергает утверждение Юлии на странице 67, что «мир ждал не социальных реформ, а религиозного подъема»: «А рабство? А вопрос аграрный? А плебс римский? Борьба демократии с аристократией?» – вопрошает он на полях. Это единственное полемическое замечание.

28

Мы благодарим его директора С. М. Дёмкину за возможность ознакомиться со сканом документа, недоступного в подлиннике из-за ветхого состояния.

29

М. Агурский (Агурский. С. 361) предполагает, что Юлия могла послужить прототипом для этой Марины Зотовой. По нашему мнению, более вероятным прототипом является петербургская хлыстовка Дарья Смирнова. См.: М. Никё. М. Горький и гностицизм // М. Горький и мировая литература / сост. Л. А. Спиридонова. М.: ИМЛИ РАН, 2023. С. 55–65.Его же: К вопросу о хлыстовстве Марины Зотовой из «Жизни Клима Самгина» // Максим Горький и XX век. Горьковские чтения 1997 года. Нижний Новгород. 1998. С. 54–59.

30

См.: Никё М. Ницшеанский пласт в «Исповеди» М. Горького // Человек и мир в творчестве М. Горького. Горьковские чтения 2006 года. Нижний Новгород: Изд-во Нижегородского университета, 2008. С. 35–39.

Книга Юлии Данзас идеально вписывается в философско-религиозное возрождение Серебряного века, подготовленное синкретизмом Владимира Соловьёва: философию (Николай Бердяев) и богословие (Павел Флоренский, Сергей Булгаков) пронизывают гностицизм, теософия с Рудольфом Штейнером и Еленой Блаватской, мистика (Бёме), античные таинства (Вячеслав Иванов, который тоже перейдет в католичество; Дмитрий Мережковский).

В декабре 1913 г., листая свою книгу, Юлия внезапно осознает, что духовно ее переросла; светская жизнь ей опостылела, она мечтает об одиночестве, заполненном исследованиями и медитацией, наподобие жизни средневековых ученых монахов. В январе 1914 г. она приезжает в Зосимову пустынь – маленький монастырь недалеко от Троице-Сергиевой лавры – вместе с Митрофаном Васильевичем Лодыженским (1852–1917), высокопоставленным чиновником, членом Русского общества теософии, другом Л. Толстого; Лодыженский разработал некий философско-религиозно-мистический синтез, прежде чем вернуться в православие, которое он противопоставлял католицизму, хотя с последним был знаком плохо.

Юлия, не испытывавшая никакого религиозного рвения, была поражена, услышав после чисто формальной исповеди, что старец монастыря Алексий [31] ей предсказывает «кровавый путь»: «Ты вся в крови, с головы до ног, но это не твоя кровь, ты защищена… Это будет тяжко, о как тяжко! Держись, будет много испытаний, путь труден, кровавый путь. Господь тебя поддержит…» Юлия, которая вместе с Пифагором и Платоном еще верила в переселение душ, думала, что это могло относиться к одному из ее предыдущих существований…

31

Согласно Eszer (Eszer, 1994. P. 148), речь идет об Алексее Мечёве (1859–1923) – знаменитом старце, канонизированном в 2000 году. Но отец Алексий всю свою жизнь был священником в московском приходе, и речь здесь о старце Алексее (Алексей Соловьёв, 1846–1928) Смоленской Зосимовой пустыни (в Александровском районе), канонизированном в лике преподобного в 2000 году. Этот монастырь часто посещали члены московского Религиозно-философского общества: М. Новосёлов, Н. Бердяев, С. Булгаков, П. Флоренский.

В 1913 г. в письме к С. Сыромятникову М. Лодыженский писал:

«Юлию Николаевну я знаю и книгу ее непременно прочту. Меня интересуют Манихеи, как они согласовывали Зороастра с Христом, интересует как дьявольщина. Книгу я еще не покупал; рассчитываю, что Юлия Николаевна мне пришлет ее. Сама Юлия Николаевна – женщина интересная действительно, но не без гордости, и много ей придется переиспытать [?] и познать, пока гордость эта в ней не перегорит. Но перегореть она должна, ибо инстинкт к добру у нее сильный» [32] .

32

Неизданное письмо, цит. по: Тахо-Годи. С. 172. Юлия и сама пишет о своей «дьявольской гордыне».

«Наедине с собой». Неизданный дневник

Начиная с 1914 г. Юлия ведет дневник, или, точнее, тетрадь размышлений, хранящуюся в архивах ИРЛИ, которого никогда никто не цитировал. Речь идет о переплетенной тетради из 122 страниц большого формата, примерно 40 x 20 см, которую она вела до 1922 года [33] . Дневник озаглавлен «Наедине с собой», на обложке стоит имя «Юрий Николаев». В нем собраны мысли Юлии о религии и положении дел в России. Этот дневник бесценен для понимания ее эволюции к католическому монашеству, ее отношения к Православной церкви, к вопросам, что она себе задавала, к ее сомнениям. Дневник делится на главы по темам: тяга к смерти, мистика, критика современной Церкви, которая, соблазнившись рационализмом и верой в прогресс, ограничивает свои дела благотворительностью, сводит проповеди к утверждению нравственности и утратила мистический смысл.

33

РО ИРЛИ. Ф. 451. № 1. Сохранены особенности правописания Юлии (женский творительный падеж на -ою/-ею, ужь, обилие многоточий…). Указаны страницы рукописи.

В заглавии стоят три эпиграфа: один из «Заратустры» [34] , другой («Volere aude!») перекликается с высказыванием Канта [35] , а третий является цитатой из псалма XLI: «Ко мне самому душа моя смятеся…»

Юлия следует за Марком Аврелием, автором «Рассуждений о самом себе» – сочинения, переведенного заново на русский язык в 1914 г. под тем же названием «Наедине с собой» [36] : «Я живу в полном нравственном одиночестве, и античные мыслители – мои единственные близкие друзья. Ergo – почему же мне не последовать их примеру и не заняться записыванием размышлений, обращенных „к самому себе“, как некогда божественный цезарь Марк Аврелий?» [37] (с. 2). Но речь пойдет не о моральных максимах и не о житейских советах:

34

«Schaffen – das ist die grosse Erlosung vom Leiden, und des Lebens Leichtwerden». («Созидать – это великое избавление от страдания и облегчение жизни». Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Глава «На блаженных островах». Указ. соч. С. 61.)

35

«Дерзай хотеть». У Канта «Что такое Просвещение?: sapere aude (дерзай знать)».

36

Перев. С. М. Роговина; предисл. С. Котляревского (М.: М. и С. Сабашниковы, 1914. LVI, 199 с.)

37

Согласно Бурману (С. 402), Юлия ценила книгу Ренана «Марк Аврелий и конец античного мира» (1882), – VII том «Истории истоков христианства», – где важное место занимает очерк по истории гностических течений.

«Да и что может быть сказано в этом роде лучшего и высшего, чем заветы святых отцов и подвижников Церкви или сентенции Эпиктета и других великих стоиков? […] Но главное, нет у меня охоты разбираться в вопросе: как следует жить? С юных лет тревожит меня вопрос: что такое жизнь? И никакие моральные предписания не дают на него ответа. Вечная загадка жизни и смерти неотступно преследует мое сознание и увлекает за собой в такие туманные дали, где, пожалуй, идея смерти становится ближе и дороже вопроса о сущности жизни» [38] .

38

Наедине с собой. С. 3 (Звезда. С. 65).

Первые страницы тетради посвящены Смерти. В главе I мы уже видели, как смерть влекла Юлию. Несомненно, мысль о самоубийстве, преследовавшая ее после самоубийства отца, находила опору в стоицизме. Сенека писал Люцилию (Письмо LXX): «В одном не вправе мы жаловаться на жизнь: она никого не держит. […] Тебе нравится жизнь? Живи! Не нравится – можешь вернуться туда, откуда пришел». Юлия пишет:

«Право на смерть – неотъемлемое право человека, и никакими софизмами нельзя оправдать отрицательное отношение к этому праву. Жизнь дана человеку без его предварительного согласия, и поэтому право на существование отнюдь не может превратиться в обязательство» (с. 8).

Она цитирует «Ангела смерти» Арсения Голенищева-Кутузова (1848–1913), которого Владимир Соловьёв называл «поэтом смерти и нирваны», но который был для Юлии как отец [39] ; она приводит также латинские стихи («Immortalia ne speres, monet annus») [40] , цитирует Ницше («Der Gedanke uber [an den] Selbstmord ist ein starkes Trostmittel: mit ihm kommt man gut uber manche bose Nacht hinweg») [41] .

Итак, в 1914 г. Юлию преследует тяга к смерти и продолжают терзать вопросы из «Запросов мысли»: «Мы знаем, что телесная оболочка распадется […] но куда же скроется дух?» (с. 7). Вот как она обращается к Смерти:

39

Souvenirs. С. 217–218.

40

«Ты же бессмертья не жди, – это год прожитой нам вещает…» (Гораций Квинт. Оды. Кн. IV, 7. Пер. А. П. Семёнова-Тян-Шанского). Юлия приводит десять строк.

41

«Мысль о самоубийстве – сильное утешительное средство: с ней легко пережить иную мрачную ночь» (Ницше Ф. По ту сторону добра и зла. Раздел IV «Афоризмы и интермедии», № 157 / Перев. с нем. Н. Полилова // Ницше Ф. Полное собрание сочинений: В 13 т. Т. 5. М.: Культурная революция, 2012. С. 93.

«Загадочная красавица, куда влечешь ты меня? что сулит мне твой ласковый взор? Введешь ли меня в иной мир беспечального света и смысла, укажешь ли путь к истинной родине духа, томящегося ныне в оковах плоти, в тоске бездушной и чуждой, постылой жизни? Или в царстве твоем нет понятия о смысле и цели, нет разгадки тревожных сомнений и один лишь покой можешь ты даровать в безмолвной бездне забвения и небытия?» (с. 6).

А в четвертой главе появляется:

«Христианский Бог, Всевидящий и милосердный, „тако возлюбивший мир, яко и Сына Своего Единородного дал миру“. […] Как рвется душа к Нему! Как мучительно хотелось бы верить в Него без тени сомнения, без всякого колебания в уверенности своего религиозного порыва! Как хотелось бы заглушить навсегда голос разума, лукаво нашептывающего о непримиримых противоречиях в понятии о Всеблагом и Всемогущем Творце, создавшем несовершенный мир с его неустранимым злом! […] Но даже в часы унылого сомнения […] как близок и дорог истосковавшемуся духу весь чудный мир христианской мистики, христианской обрядности, с ее дивною символикой!» (с. 9).