Юмор нашей жизни

– Как это покойник, – забеспокоился Семикашев, – если я живой?

– Ты думаешь, что ты в вытрезвителе? Нет, ты в морге, брат. Похоже, тебя сюда в этом статическом состоянии и привезли, – хлопнул по горлу ребром ладони капитан.

– Японская моя мать! – схватился покойник за голову. – А я пришёл в себя и всё думал, неужели в вытрезвителях стали догола раздевать. Раньше-то так не было.

– Сейчас и вытрезвителей уже нет. Документ, какой с собой имеешь, покойник?

– Вот, пропуск только в кармане был.

– Семикашев, значит. Работник ликёроводочного завода. Смотри-ка! Небось, халявную пьёшь?

– Сейчас строго, – потупился покойный, натягивая на себя одежду.

– Только не мне говори. Вы на него документы оформили? – повернулся капитан к доктору.

– Только акт о смерти. Но его можно уничтожить, – понял идею Недоливаев. – Правда, звонили соседи, и я сказал им, что уже всё… А родственники почему-то не звонили.

– Вот и хорошо! А этот акт о смерти ему подарите. На память. Значит так, Семикашев. Сюда вы не приезжали, тьфу, вас сюда не привозили, доктор вас не видел, мы тоже. Идите домой к семье, к родным. Скажете им, что на улице гуляли. Согласны?

– Да нет у меня родных, в гости уехали. А как же я… на улице минус двадцать. В одной рубашке…

– Где живёшь-то?

Семикашев назвал адрес.

– Крюк на 5 минут. Завезём покойничка?

– Завезём! – весело улыбнулся сержант шофёр.

Повеселевший Семён Аркадьевич, обрадовавшись, что конфликт так просто улажен, проводил их до автомобиля.

––

Из тёплого чрева милицейского автомобиля Семикашев, почти уже протрезвевший от таких новогодних передряг, нырнул в подъезд родного дома. Вызвал лифт. Привычным движением сунул руку в карман.

Ключей от квартиры не было. Конечно! Они висят на гвоздике в прихожей. Домой не попасть. И соседи, вероятно, уже спят. А, может, они ещё здесь? И он нажал кнопку звонка.

Соседи были здесь. И уже несколько раз помянули так нелепо ушедшего от них друга. И теперь совещались, как отыскать его семью и сообщить о трагедии. Ни название деревни, ни район они не знали. В прихожей раздался звонок.

– Кто это может быть?

– Ошиблись, не открывай.

– Так это… может, твоя жена пришла. Или моя.

– Вряд ли. Спят они уже.

Звонок продолжал работать.

– Придётся открыть, – поднялся один из соседей.

– Ты сначала спроси, кто там? Сейчас всякие шляются…

– Кто там?

– Участковый! – раздалось за дверью. – Я это, Николаич. Открывай.

– К-кто-о?

– Да я это, Николаич! Не узнал что ли? Открывай.

Сосед, быстро трезвея, отшатнулся от двери.

– Там этот, х-хозяин пришёл.

Второй сосед вышел в прихожую.

– Говорил же, давай завяжем. А ты, помянем, помянем! Глюки уже. Кто там? – прорычал он.

– Да я это, я, мужики! Открывайте, сколько мне стоять тут?

Голос явно принадлежал хозяину квартиры. Но ведь покойники не могут говорить. И возвращаться из морга.

И сражённый логичностью этого вывода, сосед переспросил:

– Кто это ты?

– Да вы что там… перемать, упились уже? Я это, Семикашев. Открывайте!

Соседи переглянулись.

– Это… он. Его голос, – неуверенно сказал первый, побледнев ещё больше. – Но ведь он же умер. Придётся открывать. – И повернул собачку замка.

В дверях стоял хозяин квартиры.

– Вы что, уже в отрубе? Соседа не узнаёте?

– Но… ты же умер!

– Умер, да воскрес. А вы откуда знаете?

– Так мы же и скорую вызвали, а потом и в больницу звонили, – загомонили пришедшие в себя соседи. – И доктор сказал, что ты в этой, в апатии какой-то, несовместимой с жизнью. И уже в морге лежишь.

– Лежал. Я сначала подумал, что в вытрезвителе, когда очухался. Помню, пили тут, а дальше ничего не помню. Ну, думаю, может, вышли на улицу на фейерверк посмотреть, нас и загребли тёпленькими.

Только вот почему меня одного, если нас трое было, не понял. Хотя, там двое каких-то хануриков лежали со мной, но это не вы были. Я же вам говорил, иногда отключаюсь. Могу минут тридцать, как труп быть, а потом прихожу в себя, и как будто ничего не было. Первый раз такое ещё в детстве случилось.

Редкая болезнь какая-то. Статическая, по научному. Короче, падучая. Выпить-то что осталось? Намёрзся я там.

– Осталось. А ты это… снова не окочуришься?

– Не окочурюсь. Это редко бывает. Два три раза в год. А иногда и ни разу. Налейте!

Повеселевшие соседи расселись вокруг стола. Договорились, что о происшествии никому не скажут. Да ведь и не поверят. Подумают, упились на Новый Год.

– Правда, доказательство этого случая у меня есть, – заключил хозяин и показал свидетельство о смерти. – Вот оно свеженькое. Доктор подарил. Но я никому его пока не покажу. Может, пригодится. Значит, говорите, за упокой моей души вы уже выпили? А теперь давай выпьем за её воскрешение!

И все трое заразительно засмеялись. На дворе было ещё темно и кое – где над городом ещё вспыхивали всё реже взлетающие ракеты. Город засыпал. Пошёл восьмой час Нового Года.

–

Его светлой памяти

На фото он ещё генерал-лейтенант. И я его ещё не знал. Нет, знал, конечно. А кто его не знал? Но лично знаком не был.

Так сложилась лётная судьба, что познакомился я с Германом Степановичем Титовым, когда он только что стал генерал-полковником.

Прекрасный человек, как и все, в общем-то, почти, лётчики. И зря он переживал, как утверждали его знавшие люди, (я такое не заметил в беседах) что стал только вторым. Тогда, в 60-е годы, они все были первые. Как-то я сказал ему об этом и он согласился.

– Юра, – сказал, – герой уже в том, что выжил. Никаких экспериментов на нём в космосе не проводили. Только взлететь и сесть. А всё остальное делала автоматика.

А вот на втором космонавте уже испробовали все суточные физиологические процессы. И убедились: жить в Космосе можно. Он первым провёл испытания системы ручного управления, выполнив ряд маневров корабля.

– Спалось, – помню, сказал, – отлично. Но очень не долго. Проснулся, но… потом снова заснул, да так, что немного лишнего проспал. А самое противное состояние было – это непривычность невесомости, и глубокое чувство одиночества. – И спросил: – А как бы ты себя чувствовал в кабине один на высоте 10000 метров без экипажа более суток? (Как раз и разговор был на этой высоте при полёте в Москву).