Юность Маркса

— Но ведь вы, сэр, сами… — недоумевая, начал Джон.

— Еще бы! Если бы ты и твои товарищи положились на нас, помогли бы нам провести реформу, мы пошли бы навстречу вашим нуждам, но ты и тебе подобные вздумали нарушать общественный порядок ради себя и попали впросак. Впрочем, здесь не Буль-Ринг, чтобы трепать языками. Вот расчет, и убирайся подобру-поздорову.

Джои пошел к двери.

— Будь доволен, что я не передал тебя полиции. Есть за что! — кричал ему вслед хозяин.

И снова Джон очутился на улице. Без работы. Он пошел к ратуше, почти не думая о случившемся, поглощенный тупым нытьем голодного желудка. Решил зайти в гостиницу и Паулю. Но швейцар вытолкал старика на тротуар.

— Убирайся, нищий, бродяга! Какой порядочный человек в такой час шляется без дела?!

Снова улица… Мимо Джона бегут два босых мальчугана, размахивая кипой только что вышедших, еще влажных газет.

— Коллинс арестован! Коллинс и Ловетт арестованы! Они отказываются назвать сообщников! — зазывающе кричат мальчишки.

Джон забывает о еде и, спотыкаясь, нагоняет продавцов газет.

В тот же день Бирмингем был объявлен на военном положении. В ответ на воззвание конвента мэр вывесил приказ войскам стрелять в рабочих, если рабочие осмелятся снова собраться на Буль-Ринге. На заводах и окраинах шныряла полиция. Арестовывали без разбору всех подозреваемых в чартизме. Патрули разъезжали по городу и разгоняли сборища. Но ничто но помогало. После разгона в одном месте рабочие собирались в другом. На улице Св. Мартина начался многолюдный стихийный митинг. Джон был тут. Он призывал толпу вооружаться. Его поддержали.

Вилли Бринтер сказал:

— Местные власти изменили конституции, пытаясь рассеять нас, мирно собравшихся обсудить причины наших тяжких страданий. Будем уповать на бога и, опираясь на наши права, ответим на насилие насилием.

Полиция помешала оратору. Лошади опять врезались в толпу. Торопливо запирались ворота и подъезды домов, лишая избиваемых возможности искать там спасения. Рабочие снова были в ловушке.

Внезапно перед толпой появился Стефенс. Он вскочил на шаткий сорный ящик и, раскачиваясь и размахивая руками, как крыльями птица, закричал пронзительно:

— Мщение! Жгите, топчите своих поработителей! Мщение! Пусть огонь сожрет добро тиранов! Мстите! Во что превращена наша страна, кем стали мы?! Месть! Огонь! В ад фабрикантов!

— Вперед! — отвечали рабочие.

— За мной! Бейте фонари! Зажигайте факелы!

— Господи, помоги!

— Тушите газовые светильники, берите огонь!

— Вперед!

— Месть!

— За хартию!

— За Тейлора!

— За наших братьев!

Борцы за хартию оттеснили полицию и бросились к ратуше. Факелами они поджигали дома ненавистных лавочников. Пламя свирепо пожирало город.

Отчаяние рабочих, казалось, не знало предела. Они врывались, ломая витрины и двери, в магазины, хватали тюки товаров, мебели и тащили их на Буль-Ринг — жечь.

Со времен расправы с ведьмами и колдуньями, со времен чумы Бирмингем не видел более хищных и могучих костров на общинном лугу. Бурое зарево развевалось в небе беспощадным флагом революции. Тщетно пытались звонкие пожарные команды пробраться к пламени. Их гнали прочь. Огонь свирепел, ширился, как буря. Джон принес на костер и свое приношение — тушу барана. Сколько раз он мечтал о куске мяса! Но сейчас не физический голод, а голод гнева, заслуженной мести охватил его.

— На, жри! — беззвучно бормотал он, бросая огню мясо.

Туша зашипела, охваченная пламенем, и запах свежего поджариваемого мяса разнесся вместе с дымом. Безотчетные слезы выступили на глазах старика. Сколько раз он мечтал об этом запахе! Как давно он ничего не ел, как устал!

Его оттеснили.

Ковры, нераспечатанные ящики колониальных товаров, столы, детские колыбельки, обшитые атласом, даже один барский удобный дубовый гроб были преданы сожжению.

— Смерть тиранам!

Шустрое пламя расползалось по траве. Не прошло и часа, а земля Буль-Ринга казалась вытоптанной, точно стада прошли по ней. Костер становился все величественнее, все багровее. Столбы дыма рвались выше и плыли тучами по небу. Еще громче звучал марш:

Звучит над землею свободы труба, Весь мир содрогается вдруг. Развернуто знамя — то знамя борьбы, Толпятся народы вокруг.

Мэр, фабриканты, торговцы бежали из города так поспешно, точно средневековый мор гнался за ними по пятам. Только военное командование и войска оставались и выжидали своего часа. Когда погас последний костер Буль-Ринга, смолкли набаты, догорели подожженные дома и зарево на небе растворилось в лучах зари, Пауль взял за руку обессилевшего Джона и увел его с общинного луга. Закутал покорного старика в свой плащ и, нахлобучив ему цилиндр, посадил в свою коляску рядом с собой и вывез из города.

— Куда ты меня? — спросил вяло Джон, когда Бирмингем остался далеко позади.

— Не пройдет и часа, — ответил студент, — как начнутся аресты. Ты будешь осужден как поджигатель, бунтовщик, грабитель. Поэтому сиди смирно и надейся на меня, старый воин. В Манчестере я пристрою тебя куда-нибудь. Авось улизнешь от английской юстиции. Эта слепая дама становится весьма зрячей, когда имеет дело с рабочими. Она блудлива и сговорчива. Если надо, охотно засвидетельствует и то, чего не было.

Снова после долгих лет отсутствия Джон попал в Манчестер. Все было здесь таким же, как в дни, когда крытый фургон более полустолетия тому назад привез партию маленьких невольников. По-прежнему исхудалыми, дурно одетыми, бесконечно обездоленными выглядели встречавшиеся на улице рабочие. По-прежнему у контор найма тянулись длинной серой лентой дети и взрослые и у церквей клянчили милостыню старухи, не нужные фабрикам.

Старик приуныл. Пятьдесят лет прошли стороной. Выросли дома, замостились улицы, усовершенствовались вещи за стеклами витрин, расплодились многообразные машины, а люди — его братья и сестры — остались такими же бесправными и несчастными. Жизнь их — все та же каторга.

— Как сэру будет угодно, — обратился, упрямо выпятив губу, старик к Паулю, — а только я до конца жизни буду бороться за всеобщее избирательное право.

_ К сожалению, ключ счастья не в этом замке, старина. Прошу не величать меня сэром, милорд, — добавил студент и досадливо и шутливо.

— Стар менять привычки. Сэр не из нашего сословия.

Наутро бывший ткач и ножовщик пошел по адресу, старательно выведенному на конверте рекомендательного письма рукой Пауля.