Юность в Железнодольске

Удивило отсутствие фотографий в горнице. Еще раз оглядел стенные бревна, которые, как говорил ему Коняткин, скоблят специальным ножом — косарем. Но одну фотографию он обнаружил в сутеми комнаты: стояла на комоде. Взял в руки, чтобы рассмотреть у теневого палисадничного окна. Карточка семейная, царского времени, кремоватая. Сидят мужчины: бородатый крестьянин в косоворотке, по сторонам от него, опершись на сабельные эфесы, — усатые кавалеристы с лычками на погонах. Женщины стоят. Старшая держится за плечи бородача, молодые — обочь ее, все три в шелковых платках, завязанных вокруг шеи. Должно быть, крестьянин снялся с женой, сыновьями и снохами. В пухлогубой молодайке смутно проступала сердитая старуха.

Возвращая карточку на прежнее место, Вячеслав обнаружил две серебряные рюмки, чуть больше наперстка, вложенные друг в дружку. На дне золотела пленка влаги. Он склонился пониже. Ноздри обвеяло ароматом коньяка.

Вячеслав был насторожен, но, перешагнув порог чужого жилища, как бы оставил перед сенями свою распаленную подозрительность... Теперь она словно прорвалась, и он принялся за ревнивый сыск.

Еще в школьные годы он приметил за Тамарой разбросливость. Где читала книгу, там и оставит, а потом рыщет по квартире, сердясь на родителей: якобы они куда-то ее задевали. Где вздумалось разуться, там и скинет туфли, а если они ей не по вкусу или надоели, то свистанет с ног под тахту, за гардероб. Ее колготки и чулки иногда оказывались за отцовскими пейзажами, написанными гуашью, в ящиках кухонной горки. Мать устраивала Тамаре п р о ч у х о н к и, клеймила неряхой. В ту пору Вячеслав заметил за собой, что вспышку нежности к Тамаре, когда не заставал ее дома, могла вызвать любая ее вещь, а то и особенность вещи: шубка искусственного меха, с рисунком «под ягуара», синий зимородок на апельсинового цвета платке, лаковые сапожки с голенищами выше колен, дымчатый пушок на шлепанцах. Со стыдом и замиранием в груди он зыркал на ее лифчики, рубашонки, купальнички. Тамарина мать, прежде чем провести Славу в комнату неряхи-растеряхи, пробегала мимо дивана, кресел, батарей парового отопления, собирая белье. Как-то она, уверенная, что Слава не слышит, укоряла Тамару в прихожке:

— Всегда поразвесишь «флаги»... Есть тайны туалета, секреты косметики... Ни твой отец, ни Перевозчиков, ни мой папа не видели моего белья.

— А мне, мамочка, нравится. Старо, старо. Условности. Не свободный человек, а линеечник. Ать-два по одной доске, ни сантиметра в сторону.

Тамара была десятиклассницей, когда отец привез ей из Киева французскую грацию. Обычно Тамара находила предлог или уловку для демонстрации обновы. Тем летом в городе была мода на хула-хуп, поэтому в спортивных магазинах нельзя было купить его. Тамарина мама заказала кольцо какому-то благодарному ей легочнику, работавшему на метизном заводе, и вскоре он доставил им на квартиру три хула-хупа: медный, дюралюминиевый, стальной в пластмассовой оболочке. Одно из колец Тамара хотела подарить Вячеславу, но он отказался: презирал повальные увлечения. Она обиделась, с ноткой мстительности пообещала, что будет крутить одна сразу все три хула-хупа. Вячеслав пожелал ей успеха, но усомнился в том, что она сумеет вращать вокруг себя сразу три кольца. Не в чем-нибудь, именно в грации, французской, кружевной, шоколадно-коричневой, она показывала, как крутит все три кольца. Стальное, в пластмассовой оболочке кольцо летало по гладким икрам, медное как бы обтачивало талию, дюралюминиевое вращалось то по ключицам, то снижалось на грудь. От восторга Вячеслав скалил зубы, по-бесенячьи подскакивал на диване. При этом он не переставал замечать, какая довольная сосредоточенность в ее лице, как весело вьется тело среди мелькания обручей, как разжигает его пританцовывающее скольжение босых ступней. С каждым новым подскоком в нем нарастала радостная алчность. Он бросился к Тамаре, ушибся о кольца, они сгрохали на деревянный пол, она обозвала его зверем, он опомнился и удрал.

Потом долго Тамара представлялась Вячеславу сквозь скрытные желания. Коричневым веретеном она вращалась среди золотого сияния обручей. Этого не было наяву, по виделось Вячеславу, как и то, чего не приметил, когда она демонстрировала французскую грацию: высокую шею над впадинками ключиц, прогибы талии, как у испанок, танцующих малагуэнью, квадраты коленных чашечек.

Видения эти, обычно невольные, Вячеслав вызывал и по воле желания, чаще всего на скучных уроках, и снова испытывал мучительное наслаждение и мечтал, чтобы Тамара опять придумала что-нибудь и в ы с т у п и л а бы перед ним.

В горнице, начав ревнивый сыск, он тотчас зацепил взглядом цветастую комбинацию, небрежно брошенную на спинку стула, поверх комбинации мерцали сквозные трусики.

«Развесила «флаги»! — подумал Вячеслав.

Рюкзак и энцефалитку он швырнул под лавочку. Зачехленную двустволку собрался бросить на энцефалитку, да передумал: «Авось пригодится». Во дворе осудил себя за черное злорадство, а через миг взбеленился на то, что пробовал смягчить себя: «Размедузился, вегетарианская твоя душонка!»

Дверь квакала, как только ее растворяли, и старуха услышала, что он выскочил из сеней, и посоветовала, ежели не застал постоялицу, идти огородами в околок — по околку или дальше, в ракитниках, шастает его болезная женушка.

Была секунда перед плетеной дверкой в огород, когда на ум Вячеславу пришло благоразумное решение вернуться восвояси. От этого решения ему стало отрадно, вольно, словно он находился в плену, под угрозой смерти, и вот — свободен.

Но машинальное движение руки с легкой простотой победило благоразумие Вячеслава. Рука взяла да потянулась к вертушке, пальцы взяли да повернули вертушку, дверка поехала на него, он отступил и шагнул в огород, где лоснились капустные кочаны, янтарно желтели ряды табака, пышная дыбилась ботва моркови, высился над ними мак с голубыми еще коробочками.

Дальше была другая плетеная дверка. Она открывалась на картофельную делянку, по краям уставленную подсолнухами. Подсолнухи созрели, поникли головами. Воробьи, лакомясь подсолнухами, так изловчились взлетывать с межи, что, прежде чем выклюнуть семечко, опрокидывались на спину. Но охота за семечками не всем из них удавалась, и они неуклюже хлопались в траву. Попробуй-ка зависнуть в воздухе вверх брюшком. Жаворонок и тот бы сплоховал, подумал Вячеслав, брюзгливо ухмыляясь, что сама природа сегодня всячески отвлекает его от Тамары. Дескать, для тебя весь мир свелся к ней одной, а ведь не меньшее счастье солнечным днем любоваться затейливым циркачеством воробьев и впервые догадаться о том, что соображают ведь они, озорники, даже всем гамузом потешаются над неудачниками, да как-то так по-свойски, необидно, что неудачники тоже потешаются над собственной незадачливостью.

29

За пряслами Вячеслав угодил на старинный проселок, который порос травой-муравой, зеленой, как бильярдное сукно. Приманчиво-праздный цвет проселка возбуждал азарт и решимость. Пока не очутился на этой дороге, Вячеслав плелся, а здесь пошел по-армейски бодро.

Он двигался вдоль околка и, сам не зная почему, внезапно повернул в лесок. И раньше было удобно податься к околку и чуть дальше, нет, он повернул тут, где жесткими волнами полег телорез с полукруглыми желобами на листьях. Под телорезом и в зарослях хвоща хлюпала вода. После же надо было прыгать с кочки на кочку, рискуя угодить в колужину. Мелка она или ухнешь с ручками — не поймешь из-за пышных водорослей, рисунком похожих на веточки лиственницы.

Вячеслав рискнул. Скачки по кочкам окончились удачно. С последней кочки он махнул на сухое, к бояркам, которые стояли в густой осыпи необклеванных ягод. За боярками, в просветах меж березовых стволов, сквозили яркие одежды какой-то парочки.

Он пригляделся. Мелькнула голова Тамары, туго повязанная итальянским платком. Платок был синий, с красным обрамлением. Теперь обрамление пламенело вокруг ее шеи.

Мужчина, петлявший возле Тамары, потрясал рукой. Рукав лиловой куртки сосборивался к локтю. Глухой, потому и неразборчивый голос мужчины звучал ритмично. «Стихи начитывает? — подумал Вячеслав. — Охмуряет. А может, охмурил».

Что-то там Тамару не устроило на пути. Она подалась вбок и, повиляв среди березок, пошла лицом на Вячеслава. Он пригнулся, упал в траву. Осенило: как Тамара притянула его сюда с дороги, так и он притянул Тамару. Обрадовался всего лишь на мгновение. Наткнутся на него — не оберешься стыдобы. Получится, будто подслеживал за ними. Пока не поздно, притвориться надо. Лег и уснул. Мог ведь уснуть.

Зажмурился. Спит. А стыд не отпускает. Совестно стало, накалились щеки. Хрупанье и пошелестывание опавших листьев мешало разбирать бубнежку баса. Но вот бубнежка прекратилась. Неужели заметили? Нет, идут! Заметили бы — стали. К прежним звукам прибавилось тупанье шагов. Пронесло: мимо протупали. Ох, невезение! Стали. Уж наверняка заметили. Не ворохнуться. Дрыхну, как солдат в пустой казарме. Погоди! А и не заметили! Томка обратила внимание спутника на красочную осину. (На «вы» называет, на «вы»! Не охмурил, значит!)

Спутник согласился, что осина красочная, и уточнил: свекольная вперемежку с баклажанным и лимонным. И сразу же забыл об осине и потащил свое:

— Тамариск, я читал тебе («На «ты», негодник, называет») любовные стихи Лорки, пронизанные восторгом. Есенин еще умел так обнажать интим. Но главные стихи у Лорки трагические, доведенные до непроглядности. Смрад костров инквизиции быстро рассеивался, а впечатление от костров инквизиции прожигало столетие за столетием. Настигло оно и Лорку. («Малый не без ума. Старшекурсник, поднахватался».) Мы склонны переоценивать влияние современности на формирование человеческой натуры и очень недооцениваем влияние истории. Имеется наука: психология войны. Пора возникнуть науке «психология истории».