Юрий Долгорукий (Сборник)

–  Когда людям есть нечего, - резко ответила она Иванице, - то не поют и соловьи!

–  Детей не видели здесь ни разу, - заметил Дулеб.

–  И детей воевода не любит. Пока я была маленькой, меня не выпускали на глаза воеводы. У него нет детей, и чужих не любит. Они бесплодны все: Войтишич, и Анания, и сестра игумена, которая была женой воеводы. Умерла несколько лет назад.

–  А когда ты выросла, тебя стали выпускать?
– спросил Иваница.

–  Видел то, что показывала? Могу и ещё показать! И всем, кто рвался бы ко мне!

Она крутнулась, сверкнула своими дивными глазами то ли гневно, то ли лукаво и исчезла из хижины, прикрыв за собою дверь с прибитыми извне для видимости двумя досками накрест.

–  Зачем ты досаждаешь девушке?
– осуждающе спросил Дулеб.
– Она сделала для нас так много, как никто в этом городе. Ты не должен смотреть на неё как на любую другую девушку.

–  Вот уж! Каждая девушка-это неоткрытая земля, неоткрытая и незавоёванная, она ждёт, чтобы её открыли и завоевали. Это уж так. Хочет этого, но и борется против этого. Как бы ты это объяснил, лекарь?

–  Потому что в женщине, если хочешь, таится бог. А бог соткан сплошь из противоречий. Как сказано: десница не ведает, что делает шуйца. Так и бог. Повелевает сушей, но и водами тоже. Зажигает огонь и гасит его ветром. И всё это - одновременно.

–  Не знаю про бога ничего, - вздохнул Иваница.
– Да и какое мне дело до него? Не видел его никогда и не увижу, потому что никто не видел. Женщинами же населена земля. И что есть слаще на свете? Я всегда был добр к ним, и они были добры ко мне. Счастье само приходило ко мне, никогда я не брал его силой.

–  А ныне?

–  Ныне взял бы и силой. Готов на всё. Хочешь правду скажу? Мешаешь ты мне, лекарь. Сдерживаешь, что ли. Да и сила - какая теперь у меня сила? Вот здесь - в этой паршивой хижине? Когда ползу в кусты бузины по нужде, тогда и жить перестаёт хотеться. Разве ты человек? Сидим, прячемся, ждём. А чего?

–  Нужно выждать, пока минует какое-то неблагоприятное время, - вот всё, что могу тебе сказать. Если бы могли вырваться из Киева, сократили бы это время, а так сдались на его милость.

–  Вот уж! Время. А что такое - время?

Время стало их злейшим врагом, потому что других врагов для них обоих не существовало, пока никто не узнал об их укрытии. С временем надо было бороться, его нужно было провести, истратить на какие-нибудь мелочи и глупости; Иваница доставал из своего мешка ремённую уздечку, прихваченную с собой неведомо зачем; сидел, теребил её, позвякивая удилами, напевал себе что-то под нос. Дулеб разворачивал пергамены, перечитывал написанное, пытался думать, но убеждался, что не в состоянии это делать то ли из-за безвыходности, в которую попал, то ли из-за возни Иваницы с уздечкой, не имевшей никакого смысла.

–  Зачем ты взял эту уздечку?
– спросил его Дулеб.

–  Вот уж! Каждый берет, что может.

–  И тебе охота возиться с ремешками да железом?

–  А что же мне делать?

–  Ну… Я не знаю… Но мог бы…

–  Так буду лежать. Вот отвернусь к стене и буду лежать. Хочешь, чтобы я отвернулся от тебя? Я отвернусь.

Он в самом деле лёг, отвернулся к стене и затих.

–  Иваница!
– позвал через некоторое время Дулеб.

–  Ну?

–  Обиделся?

–  Вот уж! Когда тебя обманули, весь свет не мил.

–  Ты всё ещё о нашем суздальском заточении?

–  Может, и о нём, а может, и нет. Снова сидим. А за что? За кого-то и для кого-то?

–  Там мы просто готовились к важному делу. Тут терпим уже ради дела, которое пробовали делать. Подговаривали, стало быть, люд против князя Изяслава. Изяслав мог нас заковать в железо, а то и убить.

–  Вот уж! Когда-то я был просто Иваница и не знал никаких хлопот, теперь стал тем, кого могут убить. Хотят убить. Ищут для этого, ловят. А за что? Во имя задуманного князем Долгоруким? С одной стороны князь, с другой стороны ещё один князь. Иваница между ними. Один князь может убить Иваницу во имя другого князя. Но не во имя самого Иваницы, получается. Был ли кто-нибудь среди людей, кто просто защищал своё собственное имя, Дулеб? И чтобы убивали его за то, что он есть он, а не чей-нибудь прислужник, посланец, лазутчик, сторонник?

–  Как на это посмотреть. Ежели ты проникнешься думами князя Юрия, скажем, тогда ты…

–  А не хочу проникаться чужими думами! Своими хочу!

–  Тогда надобно их иметь. И такие, чтобы поднимали тебя над многими, чтобы люди зажглись твоими думами, пошли за тобой.

–  А ежели один?

–  Один человек не может. Бессилен. И когда исчезает, то бесследно.

–  Зато мёртвым суждена вечность. Так говорят святые отцы?

–  Мёртвым суждена вечность, но живым она суждена ещё больше, - вот о чём надобно думать и печься, Иваница.

Иваница умолк, лежал тихо, быть может, даже уснул.

Ночи у них перепутались с днями. В хижине царила тьма. Ночью она сгущалась, днём чуточку прояснялась, вот и всё. А прояснится ли в их душах? Ещё слыхали иногда по ночам, как мрачно кричит неподалёку сыч, предвещая кому-то скорую гибель. Но кому?

Снова бесшумно и незаметно появлялась Ойка по ночам, о её посещениях они догадывались лишь утром, когда видели еду, воду в деревянных ведёрках - и для мытья, и для питья, хотя вдоволь у них было пива и мёду.

С того дня, когда они в последний раз видели Ойку, Иваница лежал отвернувшись к стене лицом, так ел, так спал, если же не спал, всё равно молчал упорно и исступлённо.

–  Помылся бы ты, - посоветовал ему Дулеб.
– Ойка таскает нам воду целыми вёдрами.

–  Зачем?

–  Ну, человеку приятно быть чистым.

–  Кто это знает?

–  Говорю тебе - стало быть, знаю. Разве забыл: я лекарь.

–  А в Суздале и сам не мылся, когда сидели в порубе.

–  Там не давали. Что бы это был за поруб, если бы мы с тобой купались да прохлаждались? А тут Ойка старается. Воду носит. Хоть для неё помылся бы.

–  Вот уж! Девки любят, чтоб от мужика чем-нибудь пахло.

–  Не свиньёй же.

–  Не свиньёй - так боровом!

Дулеб промолчал. До некоторой степени он мог понять озлобление Иваницы и даже не подумал как-то о том, что Иваница довольно неудачно выбрал место для провозглашения своей самостоятельности, хотя до сих пор тянулся к своему старшему товарищу, шёл за ним всюду, потому что, оставленный в одиночестве, казалось, не знал бы, как поступить, что сказать, кому поклониться. Ему нужен был поводырь, как слепому Ойкиному отцу, жить иначе этот добродушный парень не умел. Теперь же им владело озлобление, и нужно сказать, что для этого никак не подходили ни время, ни место. Да и может ли вообще подходить для этого какое-либо место на свете? Бежишь от зла, а оно догоняет тебя всюду. Зачем же тогда бежать? Лучше уж бороться! Если, конечно, ты умеешь и можешь…