Юрий Трифонов: Великая сила недосказанного
Шрифт:
Во время учёбы в школе и в институте Глебов болезненно завидовал Шулепникову, жившему в большом сером доме — Доме на набережной. У Шулепы было всё, о чем мог лишь мечтать Вадька Батон: громадная квартира, дивные финские ножички, немецкий пугач, очень схожий с настоящим пистолетом, кинопроектор и множество других разнообразных вещей. В школьные годы Шулепа был удачлив, любим одноклассниками и имел у них репутацию героя. Его отчим служил в «органах» и занимал там важный пост: даже лифтёр из Дома на набережной заискивал перед Шулепой. Прошло несколько лет. Началась и закончилась война. Глебов, как и вся его семья, тяжело и трудно жил в это суровое время. Побывал в эвакуации, работал на лесозаготовках, голодал (ел суп из травы и пил чай из желудей), едва не умер от воспаления лёгких, в последний год войны был призван в армию, служил в БАО — батальоне аэродромного обслуживания, много раз мог погибнуть, когда неприятельская авиация бомбила аэродром. Его мать умерла в эвакуации, отец воевал и был тяжело ранен в голову, стал инвалидом и не мог выполнять работу, требующую умственного напряжения.
После войны Глебов с гордостью донашивал армейский китель: ходил в нём и в институт, и в гости. Во-первых, не было денег на цивильную одежду. Во-вторых — Глебов не хотел, чтобы окружающие забывали, что он побывал на войне. Это была сознательно избранная поза. Армейский китель Глебова был сродни серой
Школьные приятели не виделись семь лет — с 1940-го по 1947-й. В эти годы Шулепа по-прежнему продолжал оставаться баловнем судьбы и вечным именинником жизни. Во время войны закончил какую-то хитрую разведшколу, готовился к заброске в немецкий тыл, летал в Стамбул с дипломатическим поручением, был женат на итальянке, развёлся. Так с известной долей бравады Шулепа рассказал о себе Батону. Глебов отнёсся к его похвальбе недоверчиво. Шулепа плохо владел немецким языком и посредственно метал ножи в цель, однако было какое-то зерно истины в его рассказах: Лев Шулепников владел приёмами рукопашного боя и в критическую минуту сумел за себя постоять. В институт, где уже учился Глебов, Шулепников был принят сразу на третий курс. На занятия он ездил на трофейном BMW. Автомобиль вишнёвого цвета подарил новый отчим, который, как и предыдущий отчим Лёвки, служил в «органах» и обладал колоссальными возможностями. В институте Лёвка сразу же стал комсомольским деятелем и лучших девиц взял на крючок. У него были знакомые в высших сферах. Трифонов вскользь упоминает о том, что «Шулепников носился с какими-то знаменитостями из команды лётчиков». Люди старшего поколения из числа первых читателей «Дома на набережной» прекрасно поняли этот намёк, ибо помнили, что хоккейную команду лётчиков фактически создал и постоянно опекал командующий авиацией Московского военного округа генерал Василий Сталин. Вот в каких кругах вращался Шулепа! Вот она, великая сила недосказанного!!!
Лёвка неоднократно предлагал Глебову присоединиться к его компании, но Вадим предпочёл остаться в стороне. «Глебов держался вдалеке: тут было не только самолюбивое нежелание быть десятой спицей в колеснице, но и природная глебовская осторожность, проявлявшаяся иногда безо всяких поводов, по наитию» [303] . Трифонов в очередной раз пишет об осторожности Глебова, рука об руку идущей со страхом. Молодой человек, родившийся в переулке с красноречивым названием Дерюгинский (дерюга — это самый грубый и толстый холст из низкосортной льняной пряжи) и по-прежнему живущий там, в коммунальной квартире, страстно хотел преуспеть в жизни и вырваться из своей коммуналки. Казалось бы, он должен цепляться за малейшую возможность попасть в круг сильных мира сего. Однако осторожность оказывается сильнее. И она не подводит Батона. Зная о дальнейшей трагической судьбе сына вождя, мы понимаем, что Глебов был прав, когда остерёгся знакомства с хоккеистами из команды Василия Сталина.
303
Трифонов Ю. В. Дом на набережной // Трифонов Ю. В. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 2. М., 1986. С. 372.
Глебов избирает иной путь преуспеяния. Трифонов ни слова не говорит о его желании сделать комсомольскую или партийную карьеру, а ведь именно так вели себя прожжённые карьеристы. Глебов старается хорошо учиться, активно работает в научном студенческом обществе, созданном профессором Николаем Васильевичем Ганчуком, становится секретарём научного семинара, который ведёт Ганчук, и исподволь готовится к поступлению в аспирантуру. Попасть в аспирантуру без поддержки Ганчука — внушительной не только по институтским масштабам фигуры — было невозможно. Он пытается стать полезным своему профессору: терпеливо сносит все его капризы и даже бестолковость, а однажды приносит ему полную библиографию по теме, над которой работал Николай Васильевич и которая Ганчуку была нужна для написания статьи. За составлением этой библиографии Глебов провел несколько бессонных ночей. Его усилия не пропали даром, и профессор обратил внимание на прилежного студента. Трифонов исключительно точен, характеризуя обстоятельства времени и места. После 1946 года, когда в несколько раз было поднято жалованье научным работникам и вузовским преподавателям, имеющим учёную степень кандидата или доктора наук, обретение учёной степени превратилось по сути в получение пожизненной ренты. В науку пошли люди, далёкие от самоотверженного поиска истины, но жаждущие гарантированного житейского благополучия. В науку пошёл «середняк». В науку пошли глебовы.
Глебов становится вхож в дом профессора, с дочкой которого Соней он когда-то учился в школе. У них начинается роман. Ни сам Ганчук, ни его жена Юлия Михайловна долгое время не догадывались о характере отношений молодых людей. Профессора и его супругу обуревали иные заботы. Начало романа Вадима и Сони совпадает с очередной зубодробительной идеологической кампанией.
Уточним время действия, ибо в «Доме на набережной» оно рассчитано по календарю. Сближение Вадима и Сони произошло на профессорской даче в Брусках во время празднования Нового, 1949 года. Накануне, на излете 1948-го, из института, где учился Глебов и преподавал Ганчук, с треском изгнали преподавателя языкознания Бориса Львовича Аструга. Студенческая компания, собравшаяся на даче и встречающая Новый год, обсуждает эту новость. Примечательно, что никто не сочувствует Астругу. Звучит даже мысль о том, что Аструг, возможно, знал книжный язык, но не знал язык живой и народный. Иными словами, студенты были солидарны с тем, что их преподаватель был обвинён в «низкопоклонстве перед Западом», причислен к «безродным космополитам» и на этом основании выдворен из института. Даже хозяйка дачи Соня Ганчук, хорошо знающая Бориса Львовича и в глубине души его жалеющая, не решается подать голос в его защиту. Это было поколение, родившееся и выросшее в годы советской власти, поколение, привыкшее слепо верить этой власти. Идеологические штампы были крепко вбиты в головы этих молодых людей, и в том не было их вины. Они были не в состоянии посмотреть на ситуацию под любым иным ракурсом, отличным от официальной точки зрения. На языке тех лет «безродный космополит» было эвфемизмом, обозначающим еврея. Ни слова не говорится о национальности Аструга, слово «еврей» не употребляется в повести ни разу. Причина понятна: в 1970-е уже существовал абсолютный запрет на любое упоминание «еврейского вопроса» на страницах печати. Однако Трифонов сумел сказать всё, что хотел, не нарушая при этом ни одного советского табу.
Борис Аструг был учеником Ганчука и человеком из его окружения,
вхожим в его профессорский дом. Те, кто затеял всю эту историю, на самом деле метили в Ганчука, собираясь сместить его с поста заведующего кафедрой. Но сделать это было очень непросто. Николай Васильевич Ганчук был активным участником Гражданской войны, служил в ЧК и был известен своей беспощадностью к врагам. «Он знает, что такое рубать врагов. Рука не дрожала, когда революция приказывала — бей! В Чернигове, до того как пойти на учёбу, работал в отряде особого назначения Губчека. Ганчук — это звучало страшновато для врагов. Потому что ни колебаний, ни жалости» [304] . У него были обширные знакомства: его квартиру в Доме на набережной посещали Демьян Бедный, Максим Горький, Алексей Толстой. Ганчук был членом-корреспондентом Академии наук и автором 180 печатных работ, переведённых на восемь европейских и семь азиатских языков. Попробуй сдвинь такую глыбу! Подведи подкоп под эту неприступную крепость! Но недоброжелатели Ганчука, которых давно уже раздражала его независимость, отлично учли обстоятельства места и времени — в эти послевоенные годы в стране проводилась политика государственного антисемитизма, официально называвшаяся борьбой с «безродными космополитами», которых обвиняли в «низкопоклонстве перед Западом». В институте задумали многоходовую интригу, направленную против Николая Васильевича. И Глебову предстояло стать пешкой в этой игре, где на кону стояла должность заведующего кафедрой. Враги Ганчука метили в его ахиллесову пяту — в столь раздражающую их независимость Николая Васильевича, которая уже плохо вписывалась в реалии тех лет. Ганчук олицетворял собой уходящую натуру. Почти все крупные личности, отличавшиеся «лица необщим выраженьем», не смогли пережить время «большого террора». До войны Ганчук уцелел, после войны настала его очередь. Лидия Яковлевна Гинзбург цитирует слова своего современника, сравнившего довоенные репрессии с репрессиями послевоенными: «Раньше это была лотерея, теперь это очередь» [305] .304
Трифонов Ю. В. Дом на набережной // Трифонов Ю. В. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 2. М., 1986. С. 460.
305
Гинзбург Л. Я. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПб., 2002. С. 285.
Тот, кто затеял эту интригу, отлично изучил характер Николая Васильевича Ганчука. Увольнение Аструга, Родичевского и других «безродных космополитов» специально было проведено через Учёный совет института в то время, когда профессор Ганчук в течение трёх недель находился в заграничной командировке в Праге. Для того времени, когда уже полыхала холодная война и существовал «железный занавес», столь продолжительная командировка, даже в страну социалистического лагеря, была явлением совершенно исключительным. Иными словами, Ганчук занимал очень высокое положение, а его позиции были прочны и казались неуязвимыми. Суть интриги состояла в следующем. Если бы профессор сохранил олимпийское спокойствие и не вступился бы за своих учеников, он потерял бы не только лицо, но и утратил бы своё влияние в институте. Если бы профессор вступился за уже уволенных «космополитов», он стал бы мишенью для критики и последующих оргвыводов, ведь беспощадная борьба с «безродными космополитами» велась на государственном уровне и рассматривалась как важнейшая задача партии.
Сделав ставку на независимость Ганчука, его враги, за спиной которых стоял его давнишний недоброжелатель Дороднов, добились важного позиционного успеха: они спровоцировали профессора и вынудили его вмешаться в борьбу, в которой он мог лишь проиграть. «Да, ввязался, писал письма, ходил по этому вопросу в инстанции… Словом, открылась война… А как же иначе? Боря Аструг — его ученик, Родичевский — большой талант, божьей милостью… Не надеялся восстановить их на работе, да они уж никогда сюда не вернутся, но хотя бы смыть клеймо: низкопоклонники, безродные, такие-сякие, галиматья полная. Боря Аструг всю войну прошёл, боевой офицер, ордена заслужил — каков низкопоклонник!» [306]
306
Трифонов Ю. В. Дом на набережной // Трифонов Ю. В. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 2. М., 1986. С. 459.
У Дороднова и Ганчука были давние счёты. В 1920-е годы Дороднов был ещё беспартийным, его считали «попутчиком», и он страстно пытался пролезть во власть. Потом он сумел вступить в партию и мечтал о защите докторской диссертации, но был вынужден отступить, столкнувшись с активным противодействием Ганчука. Профессор заявил, что стремление Дороднова стать доктором наук — это авантюра. Дороднов был скрытым мотором направленной против Ганчука интриги. Прочие участники интриги были всего-навсего колесиками и винтиками задуманной им комбинации. Директор не любил Ганчука за его независимость: профессору и членкору нельзя было приказать. Директор редко сидел на своём месте. Он либо ездил в заграничные командировки в Китай или Корею, либо болел, и тогда реальная власть переходила в руки Дороднова. (Следует уточнить статус этого персонажа, тем более что в этом вопросе Трифонов допустил неточность, которая не была замечена и устранена в процессе редактирования повести. Когда Дороднов в первый раз упоминается в «Доме на набережной», Трифонов называет его заведующим учебной частью института. Но на последующих страницах повести сказано, что заведующим учебной частью является Друзяев. В одном институте не может быть двух заведующих учебной частью. То есть автор противоречит сам себе. Судя по всему, Дороднов является не заведующим учебной частью, а занимает более высокую ступень в институтской иерархии, он — заместитель директора по учебной работе.)
Итак, Ганчук переоценил свои возможности и открыто вступился за Аструга и других «безродных космополитов». Притупление чувства опасности и отсутствие чувства страха сыграли с Ганчуком злую шутку. В одночасье резко ухудшились его позиции в институте, до сих пор казавшиеся прочными и неприступными. За свой благородный гражданский поступок профессор заплатил высокую цену. У Дороднова и его шайки — демобилизованного из армии и ставшего заведующим учебной частью института бывшего военного прокурора Друзяева и амбициозного аспиранта Ширейко, занявшего место Аструга и читавшего его спецкурс по Горькому, — появилась реальная возможность перевести свою направленную против Ганчука интригу в более активную фазу. Профессора обвинили в недооценке классовой борьбы в современных условиях и инкриминировали ему защиту «безродных космополитов». Так герой Гражданской войны и верный боец коммунистической партии, яростный обличитель инакомыслия профессор Ганчук превратился в объект идеологических разоблачений. Сам Николай Васильевич дал очень точный анализ сложившейся ситуации.